Пудов Валерий Иванович
Шрифт:
Но вскоре оригинал устал, намок, продрог и перепутал монолог.
В укоре сказал, плюя кому-то на одежду между ног:
— Голый — художник, я — мертвец, треножник — веселый, а на холсте — песец, а не в хвосте ездец.
И объяснял свое, пока не впал в забытье.
А неосторожные прохожие валили и валили.
И остряка — хвалили и хулили.
Ценители изящного — нарочно упоительно:
— Спасём репертуар и неудачника от гнили!
Любители порядка — истошно и решительно:
— Без остатка уберём тротуар от пыли!
Потом уловили, что в голове — смог, остановили две машины и погрузили туда кто что и куда мог.
И покатили по канве дорог: художник — в морг, а картина, треножник и Труп — в клуб.
На вернисаже поклажу разъяснили:
— Основоположник нового — без чувства, но покажет у вас класс глаже здорового искусства!
В зале замирали раззявисто.
Гадали на глаз о стиле и предвкушали экстаз.
Освободили возвышение для завершения замысла.
Запросто взгромоздили тело на треногу, строго окрутили холстом в роде занавеса, усадили на ногу и отпустили напоказ.
И тотчас за окном прогремело, сверкнуло и стрельнуло, как из дула.
В природе — мозаика, в народе — паника.
С порога пахнуло спелой негой, зрителей качнуло к носителю откровения, тренога от давления заскрипела телегой и с пением реприз шагнула по ступеням вниз.
Картина затрепетала над залом, словно холстину любовно грыз отряд бельчат и мелких крыс, и настала в овале тына драма без рамы: белки побежали из овина к тарелке в ресницах, гвозди запорхали в гроздьях, глазница заиграла в зарницах, на лицах запылали веснушки, ёжик натянул вожжи на ножик и сиганул по жёлобу в яму на опушке, а голое тело полетело на головы — прямо на макушки.
Гул перемахнул в разгул, а блеск — в треск.
Густую людскую волну повело к окну, стекло от удара потекло в дом, задул ярый ветер с дождем, карниз провис, гардину увлекло на середину зала, а искру от сигары понесло, как на ракете, и быстро развезло до пожара с угаром.
Писк, визг и суматоха!
— Люди, — прорычало из гама. — Без вина будет плохо!
А одна дама узнала за патетикой драму с эстетикой:
— Гамма, — пропищала, — бред! А всхлип — эпоха!
Искусствовед без пиджака поддержал:
— Для начала — кроха. Но клип — на века! И натура, и свет, и скульптура, и балет. И накал — без натяжки. Мазок — жесток, музыка — природная, инсценировка — театральная, массовка — народная, вольтижировка — сакральная: с грехом верхом на деревяшке. Слов нет — жест нов, а присест — от неваляшки!
— Ересь! Балясы! Чтоб я утоп в залог! — влез в диалог, плюя наперерез через порог, поп без рясы. — Лоботрясы!
И споры разгорелись — скорым переплясом.
Пока одни в мыле тушили огни, сушили в подвале экспонаты, искали заплаты на холсты и сдирали с потолка дорогие цветы, другие не валяли дурака, а лежали плашмя и, дымя до одурения, подробно обсуждали представление:
— Способный творец перерос живое.
— Разрушитель вялого — строитель небывалого.
— Большой наглец и глуп. Не верьте в такое.
— Апофеоз смерти: труп без прикрас и — ходуном.
— Каждый из нас, подобно свече, угас беззлобным влажным сном.
— Верхом на луче вечного духа — мертвец!
— Надлом! Показуха беспечного поэта. Это — конец.
Подобрали детали экспонатов и растолковали:
— Из проклятого огня и разбито, а не раскрыто!
— Стерня сжатого жита!
Порядок восстановили не скоро: неполадок насчитали горы и о стиле не прекращали споры.
Рассуждали до пота на теле, а смотрели — в потолок.
И не углядели, как героя кто-то уволок. Под шумок!
А узнали — повскакали:
— Однако у истории — моменты!
— Эксперименты!
И стоя устроили аплодисменты.
А клака скандала впала в раж:
— Художник — основоположник! Персонаж — наш!
Но виновника торжества поклонники не отыскали.
Предполагали, что взяли покойника светящиеся от озорства учащиеся элементы.
Но полковника украли не из баловства, и не студенты, а адепты мастерства — для ангажемента.
Обещали по роли: позументы, медали и ленты.
И — гастроли.
Случай на вернисаже произвел переворот в культуре.
Даже в пропаже дремучий народ нашел ореол, присущий идущей вперед натуре.
Мода на трупное искусство растеклась, как грязь от капели в непогоду.
И печатно, и устно многократно и неотступно — без конца пели ему одному оду.
Песни якобы мертвеца стали известней морали отца.