Затем к исправнику и к жандармскому офицеру приходили какие-то люди; вызывали их в переднюю и что-то сообщали по секрету. Переговорив с этими людьми, исправник и офицер возвращались на террасу и с удовольствием передавали компании, что все идет как по маслу, отлично, превосходно, и выражали уверенность, что все их хлопоты увенчаются самым блестящим успехом. Приводили к ним каких-то мужиков, которых жандармский офицер о чем-то допрашивал и все показанное ими записывал хорошеньким карандашиком в хорошенькую памятную книжечку. Иногда в этих разговорах упоминалось что-то о крокодилах, о г. Знаменском, Асклипиодоте, Анфисе Ивановне, Мелитине Петровне, Нирьюте и других. Приезжал зачем-то становой Дуботолков, сообщил что-то исправнику, пришел на несколько минут на террасу, как-то на ходу и торопливо выпил стакан водки и, закусив наскоро селедкой, опять уехал, не отерев даже губы, по которым текла горчичная подливка.

Словом, в доме предводителя происходило что-то такое, выходившее из ряда обыкновенного. Все, видимо, находились в возбужденном состоянии, и только один мировой судья да член присутствия как-то подшучивали, глядя на исправника, прокурора и «Опасного Василька», и предлагали пари, что все предпринятое ими кончится ничем. Сначала на шутки эта отвечали шутками же, но когда мировой судья принялся уверять, что все они, подобно Пошлепкиной, «сами себя высекут», жандармский офицер не на шутку рассердился и даже вступил в спор с мировым судьею. Неизвестно, чем бы весь этот спор покончился, если бы в этот самый момент не показалась на террасе утомленная и измученная Анфиса Ивановна.

Все даже ахнули от удивления.

— Анфиса Ивановна, милая, дорогая! — заговорила жена предводителя: — какими судьбами… как я рада…

Но Анфисе Ивановне было не до разговоров.

— Постой, постой! — бормотала она: — дай опомниться, отдохнуть!..

— Да что случилось-то?! — вскрикнули все, только теперь заметив волнение и испуг старушки.

— Ох, уж и не спрашивайте…

— Да что такое?..

— Карета развалилась… и я от самого от овражка пешком… Ох, дай воды кто-нибудь…

— Вы не хотите ли, дорогая, ко мне в спальню? — спросила предводительша, подавая Анфисе Ивановне стакан воды: — Полежали бы, отдохнули бы.

— Спасибо тебе, спасибо…

— Право, пойдемте-ка!

— Ну что же, пойдем, пойдем…

— Там и чаю покушаете…

— Да я бы теперь выпила чашечку, а то и две, пожалуй… в горле пересохло… Только постой, дай поздороваться с хозяином…

И затем, взглянув на подбежавшего предводителя, прибавила:

— Все толстеешь, батюшка!

— Толстею, Анфиса Ивановна! — проговорил предводитель, целуя протянутую ему руку.

— Ешь много да спишь все… вот и толстеешь…

И потом, увидав исправника, проговорила:

— А! и ты здесь!..

— Здесь, Анфиса Ивановна, здесь…

И тоже приложился; к ручке.

— Да, кстати! Ты с чего это, батюшка, выдумал барынь мосты заставлять чинить… а?

— Это жне я, Анфиса Ивановна, а становой.

— Ну так ты вот и скажи своему становому, что он дурак! На это мужики есть, а не барыни.

И, снова обратясь к предводительше, она прибавила: — Не поверишь ли, голубушка, одолели просто! пристали, чтобы я мост починила… Сама посуди!.. ну, как я починю его!.. а то вдруг какого-то косматого чиновника прислали, какие-то там повинности взыскать с меня… Я говорю: денег у меня нет теперь, а он знать ничего не хочет! вынь да положь!.. «Ах, батюшка, говорю, да неужто у вас там ни гроша денег нет, что ты пристаешь так!.. Вот продам яблоки, получу деньги, тогда и милости проси!..» Однако ничего, после обошелся, добрый сделался и даже очки мне свои отдал! Уж так-то они мне пришлись по глазам, что просто прелесть!.. Долго не отдавал, но я так к нему пристала, что, наконец, не выдержал и отдал…

И затем, посмотрев на жандармского офицера, она спросила шепотом:

— А этот офицерик-то кто такой?..

— Жандармский.

— Ишь франт какой!.. Недурен! — прошептала она и потом прибавила громко: — Однако с остальными я после познакомлюсь, а теперь веди меня к себе, я полежу немножечко… устала… И чайку вели туда подать… Да булочек нет ли?

Хозяйка подхватила ее с одной стороны, хозяин с другой, и оба повели старушку в спальню.

— Ну, вот что, обжора!.. — проговорила Анфиса Ивановна, усаживаясь в мягкое кресло и обращаясь с улыбкою к предводителю: — Я к тебе по делу приехала, ты мне устрой…

— Приказывайте, Анфиса Ивановна, приказывайте, дорогая…

— Приказывать, мой милый, не хочу, а просить буду слезно… Вот, первым делом дарю тебе дюжину носков собственного моего вязанья, — проговорила она, подавая предводителю носки: — носи на доброе здоровье… шелковые, хорошие… ведь я знаю, что сухая ложка рот дерет!.. а вторым делом — на-ка тебе вот эту грамотку и внимательно прочти ее…

И она подала записку, писанную ей «для памяти» отцом Иваном.

— Почитай-ка, почитай-ка… и потом скажи, можно ли дело это обделать?.. Только помни, что отказов я не люблю. Это ты намотай себе на ус… да, намотай!..