— Чем же он виноват, что Ратморцевы на него ничего не жалеют?

— Ну, матушка, ты уж лучше молчи да родителя своего слушай! — и, продолжая ворчать себе под нос, капитан напомнил дочери, чтобы она от большого ума не забыла свечей загасить да пожара, Боже сохрани, не наделала, и уходил к себе спать.

Тяжелое выпало время для Григория. Все охладели к нему: всем он был в тягость. Так ему казалось по крайней мере.

Дело в том, что, действительно, длящаяся без конца неопределенность его положения производила на окружающих удручающее впечатление. Никто не надеялся на благополучный исход его дела.

От Бутягиных являлись редко. Алексей Петрович крадучись пробирался время от времени в каморку старого камердинера и ждал там, притаившись, чтобы Захар Ипатович удосужился выйти к нему, а когда тот приходил, после обычных приветствий: «Здравствуйте, Захар Ипатович», — «Мое вам почтение, Алексей Петрович. Как поживаете? Здорова ли Анна Васильевна, детки?» — беседа между ними ограничивалась двумя-тремя фразами.

— Ничего не слыхать про дело молодого барина? — спрашивал, таинственно понижая голос и оглядываясь по сторонам, молодой Бутягин.

— Ничего, Алексей Петрович, ровнехонько ничего.

И, глубоко вздохнув, оба смолкали на минуту. Затем Бутягин поднимался с места и, сказав, печально покачивая головой: «Надо тятеньке отписать», с пожеланиями всего лучшего, уходил, не повидавшись с Григорием Александровичем. Чего на него смотреть? — Только понапрасну и себя расстроишь, да и ему беспокойство причинишь.

В Людмиле Николаевне Григорий с болезненной чуткостью измученной души тоже подмечал перемену. Она и раньше большой нежности к нему не проявляла и постоянно насиловала себя, стараясь победить недоверие и брезгливость, внушаемые ей странностями этого пришельца в их дом, а в последнее время стала относиться к нему еще подозрительнее. Чувствуя на себе ее пытливый взгляд, замечая, как сдвигаются ее брови, когда он подходил к ее дочерям, и с каким старанием изыскивает она предлоги, чтобы отдалить их от него, Григорий сам стал избегать попадаться им на глаза и так угрюмо отвечал на расспросы Сони с Верой, что они в недоумении и со слезами спрашивали друг у друга, за что он их разлюбил?

И мсье Вайяну как будто прискучило заниматься им. Потому, может быть, что Григорий Александрович стал теперь плохо учиться?

Один только Сергей Владимирович не менялся к нему, но он был так занять и проводил так мало времени в семье, что его расположение не могло служить большим утешением Григорию, тем более что в последнее время, вследствие дурных отзывов Вайяна, это расположение выражалось выговорами; они, правда, были ласковы, но тем не менее только усиливали душевное смятение юноши, который со дня на день все больше и больше падал духом.

— Уйти бы от них, скрыться куда-нибудь! — говорил Григорий Полиньке. — Ну, что я там у всех как бельмо на глазу?

— Если вы уйдете от них, ваше дело протянется еще дольше, — замечала Полинька.

— Да оно и так никогда не кончится, — возражал он.

И часто случалось, что их беседа на этом обрывалась. У Полиньки не находилось слов, чтобы ободрить и утешить Григория.

Однажды, незадолго до масленицы, старик Ожогин так замучил дочь брюзжанием и злыми намеками относительно «подкидыша», как он продолжал называть злополучного претендента на имя и состояние покойного Воротынцева, что она в слезах легла спать.

До капитана, вероятно, дошли сплетни из людской, где кучер, привозивший Григория, под влиянием угощения домашней брагой и пивом выбалтывал ожогинской дворне толки, слышанные от ратморцевской челяди про Григория Александровича. А может быть, Николай Иванович и сам додумался до убеждения, что дружба его дочери с Григорием ничего, кроме вреда, принести им не может, — так или иначе, но он приказал отвадить от их дома «подкидыша».

— Отвадь! Надоел. Дождется, что я сам за него примусь, хуже будет тогда. Ты меня знаешь, я шутить не люблю, — сердито произнес он, постукивая кулаком по столу. — В своем доме от проходимцев спокойствия себе не могу иметь, прошу покорно!

Он прервал свою воркотню для того только, чтобы прихлебнуть чай с ромом из большой чашки и пыхнуть из трубки, исподлобья посматривая на дочь.

Полинька сидела перед самоваром молча, с потупленными глазами, терпеливо выжидая конца мучительной сцены.

— Мне за него платят, — решилась она вымолвить наконец.

— Пусть ходит, как и другие ученики. Отучился, и марш домой, как и все прочие. Тебе деньги-то за то дают, чтобы ты его петь учила, а не за разговоры. Он, поди чай, помотается, помотается в ожидании наследства-то, да в певчие и определится, — злобно хихикнул старик, подливая себе рома в чай, а затем помолчав прибавил вполголоса: — Туда ему и дорога, подкидышу.

Полинька наконец не выдержала. Она чувствовала, что разрыдается, если останется здесь дольше.

— Вы больше не будете чай кушать, папенька? — спросила она, бледнея от усилий произносить слова с обычной сдержанностью.

— А что тебе? Надоело сидеть с отцом?

— У меня голова болит, а завтра надо чуть свет ехать на урок к Вишневским: мне хотелось бы лечь пораньше спать, — проговорила она, поднимая взор от чашки, которую протирала.

Капитан с минуту молча смотрел на дочь, хотел что-то сказать, но только пожевал губами и, протягивая ей руку для поцелуя, отрывисто обронил: