Незаметно, в хлопотах по устройству хозяйства на новой квартире, прошли Святки. Теперь с нами жили снова четверо детей. В одной комнате — Федя и Серафим, в другой — Катя и.Люба, в третьей — батюшка со мной. А большая средняя «зала» служила для общей вечерней молитвы и для тех часов, когда мы собирались все вместе. Утром все разъезжались на занятия, по вечерам Любочка продолжала посещать музыкальную школу. А Федюше пришлось прекратить занятия на фортепиано, так как у меня не было сил его провожать, а одного (в девять лет) я по городскому транспорту вечером отпускать боялась. Но в общеобразовательной школе занятия Феди и Любы пошли гораздо серьёзнее, чем в Гребневе. Детей в Москве не распускали по домам из-за болезни педагога или из-за памятного Дня танкиста, Дня космонавтики и т. п. Уроков задавали много, дети усердно учились.

Феденька рассказывал мне, что с первых дней подружился с одноклассником, которого звали Гриша Копейко. Они оба учились на пятёрки, соревновались, однако это не мешало им от души полюбить друг друга. Гриша усиленно звал Федю к себе в гости, на что Федя попросил у меня разрешения. Но я сказала:

— Сынок, я не могу пустить тебя одного на вечер в незнакомую семью. Мне надо первый раз проводить тебя, чтобы узнать, какая в доме том обстановка. Может быть, там ругань, злоба, или пьянство, или сквернословие?

— Что ты, мамочка! Гриша такой культурный мальчик, он один изо всех никогда не ругается. У него отец — врач, а мать — учительница немецкого языка.

— Ну, тогда пусть Гриша попросит разрешения у мамы, чтобы ты пришёл к ним не один, а на первый раз со мною вместе.

На другой день, получив приглашение, я пошла в семью Гриши вместе с Федей. Бабушка и мать Гриши Валентина Григорьевна встретили меня очень приветливо. Они сразу сказали, что тоже не пустили бы своего мальчика в чужую семью, не узнав обстановки в доме. Мы тут же нашли общий язык, долго беседовали, сидя на диване и любуясь на наших второклассников, которые играли на полу так мирно и любовно, что порой обнимали друг друга и целовались, как девочки. К нашей радости, мы выяснили, что имеем в Москве общих знакомых, а именно семью Кал еда. Глеб Александрович оказался крёстным отцом Гриши, его супруга Лидия Владимировна Каледа была моей подругой детских лет, а третий сын их, Кириллушка, являясь постоянным гостем у нас в Гребневе, был лучшим товарищем нашего Федюши.

Так у меня завязалась крепкая дружба с Валентиной Григорьевной, которая в те годы, хоть и была далека от Церкви, но в Бога верила. Она обратила внимание на мою бледность, поинтересовалась моим здоровьем. Я откровенно рассказала ей, что болею тяжело, что предстоит операция, но у меня нет сил ходить по врачам и собирать нужные справки. Валентина Григорьевна была так добра ко мне, что предложила мне обратиться за помощью к её супругу, отцу Гриши. Его звали Иван Петрович, он был хирургом и работал в Институте имени Вишневского. Валентина Григорьевна уверяла, что Иван Петрович может положить меня немедленно в свою больницу, в своё отделение, так как грудь и лёгкие — это его специальность. Я посоветовалась дома с мужем и родителями, которые решили, что это знакомство -великая милость Божия. Итак, я согласилась лечь.

Валентина Григорьевна переговорила с Иваном Петровичем, и он назначил мне утро встречи в институте.

— Но как я узнаю его? — спросила я. Валентина Григорьевна ответила:

— Врачи выйдут из зала после «пятиминутки» (так называлась короткая ежедневная встреча всех врачей после ночи) и пойдут по коридору, а вы смотрите среди них самого высокого, похожего на нашего Гришеньку. Он вас узнает, я ему про вас и семью вашу все рассказала. Никаких анализов он с вас не спросит. Они чужим бумагам не верят, сами всех проверяют. Не бойтесь, все будет хорошо, вас сразу положат.

Собираясь в больницу, я вызвала к нам пожить неизменную Наталию Ивановну, которая по-прежнему не чаяла души в нашем Феденьке. Она охотно согласилась взять в свои руки моё хозяйство.

Осталось у меня в памяти только прощание с младшим сыночком. Я знала, что Федюша будет тосковать без меня, ведь ему только что исполнилось девять лет. Я благословила Федю тем складнем, той иконочкой, которую перед свадьбой прислал мне отец Митрофан. Я сказала Федюше: «Когда затоскуешь без меня, ты бери этот образок, целуй его и говори Богоматери все, что у тебя на душе, и святителю Николаю, и преподобному Сергию, которые на складне стоят по сторонам от Богоматери, ты святым тоже поведай своё горе. Господь, сыночек, тебя утешит. Молись, чтобы я вернулась к вам здоровой. Бог слышит твою молитву, я не умру».

Я плакала, Федюша обнимал меня и целовал, обещая молиться.

Около девяти часов утра я с сумкой вещей стояла в коридоре Института имени Вишневского, ожидая выхода из зала врачей. И вот ко мне движется толпа в белых халатах. Врачи расходятся в разных направлениях. Наконец из последней группы выделяется высокий грузный врач с широким добродушным лицом, похожий на маленького Гришу. Иван Петрович протягивает мне свою огромную руку с короткими, но ловкими пальцами. «Этим пальцам суждено от Бога перекроить моё тело», — мелькает в моей голове.

Иван Петрович ведёт меня к гинекологу. Старушка заполняет на меня документы, спрашивает меня:

— Сколько абортов было?

— Не было...

Врач недоверчиво качает головой:

— Говорите правду! А роды были? Сколько?

— Пять.

— Не может быть! А где же дети?

— Все пятеро дома с мужем остались.

— Небывалый случай! Не верится...

И старушка внимательно смотрит на Ивана Петровича. А он, улыбаясь во весь свой широкий рот, говорит:

— Она не обманывает, пишите.