Минут через двадцать меня уже ведут в палату. Я молюсь Господу: «Отче милосердный! Сейчас я встречусь с теми, с которыми мне придётся долго лежать... Благослови же, Господи, мой приход к ним».

«Здравствуйте!» — приветствую я больных женщин, входя в двенадцатиместную палату. Общая тишина. Я забиваюсь под одеяло. Впоследствии одна верующая старушка, лежавшая в палате, сказала мне: «Мы все были поражены вашим голосом. Обычно больные поступают убитые горем, подавленные, молчаливые. А вы словно в гости на праздник пришли, словно радовались встрече с дорогими друзьями».

Да, я чувствовала, что когда я молилась, то благодать Божия сходила на окружавших меня. К сожалению, я в те годы не могла открыто беседовать с больными о Боге, о религии. Я должна была скрывать свою веру, скрывать, кто мой муж. Так он сам мне велел, но это было мне очень тяжело. А Володя, видно, боялся ненависти коммунистов, которая могла излиться на его больную жену. И мне приходилось молчать, слушаясь мужа-священника. А разговоры кругом меня происходили такие, от которых, как говорится, уши вянут. Женщины изощрялись, рассказывая безнравственные анекдоты, вызывая ими хохот больных. Я старалась почаще уходить из палаты, гуляла по коридорам. Было место, где когда-то находилась больничная церковь. Там у широких подоконников я смотрела на небо, стараясь читать про себя молитвы.

Там началось моё знакомство с Иваном Петровичем. Днём он, как и все врачи, ходил по палатам, оперировал, но в долгие зимние вечера, когда он бывал дежурным врачом, у нас происходили с ним длинные задушевные беседы. Я узнала, что Иван Петрович уже давно имеет свою квартиру где-то в городе. Там с ним живёт другая женщина — предмет ревности и душевных мук Валентины Григорьевны. Но семью свою Иван Петрович не оставляет, материально содержит, часто навещает, так как Гриша души не чает в отце. Трагедия семьи ребёнку ещё не ясна: Гриша считает, что отцу с его новой квартиры ближе добираться до работы, поэтому отец и живёт отдельно. Детский ум ещё не мог постигнуть всей сложности жизни.

По вероисповеданию своему Иван Петрович принадлежал к церкви евангелистов. Детство его прошло на Украине, он был крещён в православном храме. Но веры на селе не было, кругом царили пьянство, разврат. А душа Вани была чутка к страданию людей: будучи ещё молодым парнишкой, он бегал принимать роды у соседних женщин, когда не было близко акушерки. Но вот на селе появились штундисты. Они собирали население, читали всем вслух Евангелие, проповедовали слово Божие. Родители Ивана примкнули к этой секте. Отец семьи перестал пить водку, на селе заметно поднялась нравственность. Ваня начал усердно изучать Библию, стал горячим христианином.

В 1968 году, когда я познакомилась с Иваном Петровичем, он занимал уже какую-то должность при церкви евангелистов, пользовался известностью в их кругах, даже имел от них заграничные командировки. Его знали как «брата во Христе», который усердно лечил своих собратьев, устраивал в больницы, в санатории, оперировал — в общем, бескорыстно помогал людям, чем мог. В их братстве не разрешалось ни курить, ни пить, ни ходить в кино, ни нарушать супружеской верности. Семейное положение Ивана Петровича терзало его сердце. Он мучился, сознавая себя великим грешником, но был бессилен исправить свою жизнь. Слезы набегали на глаза моего врача, когда он открывал передо мною раны своего изболевшегося сердца. Я слушала исповедь хирурга и с каждым разом начинала молиться за него все сильнее и больше. Я просила Господа ниспослать мир его измученной душе, просила вернуть Ивана в семью, к сыну, просила сподобить Ивана присоединиться к Православной Церкви. Я говорила врачу: «У вас нет сил порвать с грехом. А грех отделяет вас от Бога. Поэтому вам так и тяжело, что вы любите Господа Иисуса Христа, но оскорбляете Его своей жизнью. Я понимаю вашу боль. Если бы вы пошли к православному священнику, то он снял бы в таинстве исповеди грех с вашей души. Наши Таинства соединили бы вас с Богом, дали бы вам силы бороться с грехом. Переходите в Православие, будете счастливы». На эту тему мы могли беседовать с Иваном Петровичем сколько угодно, но нас прерывали дела: его звали к больному, а я возвращалась в палату, чтобы лечь. Сил у меня совсем не было.

Прошли февраль, март, наступил апрель. Я уже считала недели Великого поста. Изредка меня навещали родные — папа, мама, детки. Я выходила к ним в вестибюль, получала передачи, справлялась об успехах в школе. Серафиму я даже взялась писать иностранные переводы. Но время тянулось ужасно долго. Операцию все откладывали, что было в институте обычным явлением. Больных готовили к хирургическому вмешательству в их организм по месяцу и по два. Так было и со мною. Все ходили в зал смотреть телевизор, но я не смотрела, так как был пост. Книги у меня были с собою, я много читала. И все же я тосковала по церкви и по Володеньке, которому я постоянно писала письма.

Понятно, что в больницу ко мне он прийти не мог. За двадцать лет совместной жизни мы с мужем очень сблизились. Он был как бы половиной моей, прижать которую к себе порою так хотелось... Казалось, что обниму его, поцелую — и тоска пройдёт, и свет засияет в сердце... Но чужие тела были мне всегда неприятны. Только к маленькому тельцу младенчика я была всегда неравнодушна, даже к внучатам — ведь в этих крошках таились ещё святые души! И вот приходилось отдавать своё грешное тело в руки тех людей, которых посылал мне Бог на моем жизненном пути.

Об этом времени предсказал мне отец Митрофан ещё в 1947 году, когда я к нему приезжала. Но тайну этой беседы с отцом Митрофаном я до смерти не открою. Она записана в жёлтой тетради.

Иван Петрович познакомил меня в больнице ещё с одним «братом» - евангелистом. Они звали его «епископом», так как он, в отличие от «пасторов», руководил жизнью их общества по многим городам, разъезжал из одной области в другую. Это был скромный, сдержанный, культурный мужчина лет шестидесяти или больше. «Епископ» (я забыла его имя) лежал в палате на том же этаже, где лежала и я. Он подлечивался, как сказал мне Иван Петрович. Мы ежедневно встречались в столовой во время обедов, ужинов и завтраков. Так как я не садилась за стол без молитвы, осеняла себя крёстным знамением, то веру мою скоро заметили. Но не насмешки, а уважение людей вызывала (даже в те годы) моя молитва. Хотя никто не задавал мне каких бы то ни было вопросов, будто все чего-то боялись. А вот «епископ» часто подходил ко мне, приветливо здоровался, и у нас с ним начинались долгие разговоры.