Гости должны были съесть ошеломляющее количество пирожных, кексов, миндаля, фисташек, севильских апельсинов и французских слоеных тортов. Они выхлебали около 3000 литров испанского овощного супа олья, скушали 2500 различных видов печенья, 1000 «мандлей-вандлей» (овальных пирожных с миндальной начинкой), 60 «гугельхупфов» (бисквитных тортов), множество других сладостей. К этому изобилию следует добавить сотни литров лимонада, миндального молока, горячего шоколада, чая, токайских, менезерских и других вин. Официанты сбивались с ног, наполняя моментально пустеющие бокалы и тарелки на буфетных стойках.

Наконец труба возвестила о прибытии августейших особ. В зал степенно вошли император, царь, короли, сопровождаемые императрицами, королевами и эрцгерцогинями. Все устремили взор на сверкающую драгоценностями процессию, которая, совершив круг, начала рассаживаться на почетном возвышении, украшенном белыми шелковыми полотнами, «окаймленными серебром». Впереди расположились австрийская и русская императрицы, за ними — королева Баварии и великая княгиня Екатерина, сестра царя Александра. Женщины венценосцев были прекрасны, как «античные статуи».

За небольшим исключением на балу присутствовали все дипломаты и их дамы. Не приехал на веселье прусский посол Вильгельм фон Гумбольдт. Накануне он был на приеме и устал от толкотни в душных комнатах, набитых людьми, где невозможно и шага ступить, не обливаясь потом. Посол в некотором роде даже завидовал графу Мюнстеру из миссии Ганновера, сломавшему ребро во время дорожного происшествия и имевшему теперь законный предлог для того, чтобы оставаться дома.

Молодому поэту Огюсту де Ла Гард-Шамбона удалось попасть на бал, и он получил огромное удовольствие. Конечно, его восторгали не коронованные правители мира:

Восхитившие поэта женщины носили тогда простые, но очень элегантные платья с глубоким декольте. Верхнее платье обыкновенно шилось из петинета или крепа, а нижнее — из атласа под цвет наряда: светло-голубое, кремовое, розовое или пастельное. Рукава были, как правило, длинные, узкие, отделанные кружевами, вышивкой или атласом. Некоторые дамы предпочитали короткие рукава с обязательными длинными белыми перчатками. Волосы украшались цветами, лентами, бриллиантами, жемчугом и самоцветами, сверкавшими тысячами чудесных огоньков в ярком свете свечей.

Оркестры начали играть полонез, джентльмены и их дамы, выстроившись в длинную процессию, отправились «ритмично маршировать» по большому бальному залу. В других, меньших залах пары «с тевтонской важностью» танцевали менуэт, вызывая смешки у молодежи. Юное поколение уже полюбило скользить и вращаться по паркетному полу в вальсе, новом танце, возбуждающем чувства и страсти.

Осенью 1814 года он еще не был венским вальсом Иоганна Штрауса-сына, создавшего «Голубой Дунай», «Сказки Венского леса», «Императорский вальс» и многие другие шедевры танцевальной музыки. Он больше напоминал крестьянский танец «лендлер», распространенный в Южной Германии и Австрии.

Но тогда вальс, быстро завоевавший популярность по всей Европе, многим казался не очень пристойным. Как-никак это уже был не групповой танец, и парам позволялось вступать в более тесный контакт, даже прижиматься друг к другу, чего прежде не допускалось ни в одном танце за всю современную историю.

Сам лорд Байрон не мог не высказаться по поводу этого «сомнительного» танца, написав оду «Вальс»:

Помимо вальса, в репертуар увеселений делегатов конгресса непременно входили маскарады. В бальном зале, где беззаботно кружились прожигатели жизни, как в призме, писал де Ла Гард-Шамбона, «отражалось общество, предававшееся удовольствиям, флирту и удовлетворению всякого рода соблазнов». На балах-маскарадах исчезали протокольность, сдержанность, маски позволяли редкую вольность, не говоря уже об ощущениях искусительной, волнующей неизвестности. За маской на конгрессе осенью 1814 года мог оказаться кто угодно — царь, королева, фрейлина или гусар.

Бриллианты, изумительные дамы, танцы — поэт Ла Гард-Шамбона был ослеплен. Он обожал дам в «мерцающих шелковых и газовых одеяниях, летавших по залу как нимфы»:

«И более здравые и крепкие головы не могли не поддаться соблазну выкинуть какое-нибудь коленце», — писал поэт. В ущерб фестивальному комитету соблазны испытывал не только Ла Гард-Шамбона. В тот вечер императорский двор лишился трех тысяч серебряных чайных ложек.