Якоб читает заглавие: «Шедевры Доменико Скарлатти для клавесина или фортепиано, избранное из коллекции манускриптов, собранной Муцио Клементи… Лондон, которые можно приобрести у господина Броудвуда, изготовителя клавесинов, на Грэйт-Палтни-стрит, Голден-сквер».

Кричит дэдзимский петух. Громкий топот доносится с Длинной улицы.

— Доменико Скарлатти, да? Долгий он прошел путь, чтобы попасть сюда.

Безразличие Маринуса, подозревает Якоб, слишком нарочитое, чтобы быть искренним.

— Теперь ему предстоит не менее долгий обратный путь, — Якоб поворачивается к двери. — Не смею больше вас тревожить.

— О-о, подождите, Домбуржец. Дуться вам не к лицу. Госпожа Аибагава…

— Не куртизанка, я знаю. Не представляю ее себе такой. — Якоба так и подмывает рассказать Маринусу об Анне, но он не доверяет доктору до такой степени, чтобы открыть ему свое сердце.

— А какой, — спрашивает Маринус, — вы ее себе представляете?

— Как… — Якоб ищет подходящее сравнение. — Как книгу, обложка которой завораживает и очень хочется посмотреть страницы. Ничего более.

Сквозняк распахивает скрипучую дверь лазарета.

— Тогда позвольте сделать вам предложение: вернитесь сюда к трем часам, и у вас будет двадцать минут в лазарете на знакомство со страницами, которые госпожа Аибагава соблаговолит вам показать, — но дверь при этом останется открытой все время, и как только вы выкажете хоть на йоту меньше уважения, чем выказали бы своей сестре, Домбуржец, мой гнев будет вселенским.

— Тридцать секунд встречи за каждую сонату… слишком уж дешево.

— Тогда вам и вашему подарку известно, где находится дверь.

— Сделка не состоялась. Доброго вам дня, — Якоб выходит и щурится от поднимающегося к зениту солнца.

Он идет по Длинной улице к Садовому дому, останавливается и ждет, стоя в тени.

В это жаркое утро цикады стрекочут очень уж громко и пронзительно.

Под соснами смеются Туоми и Оувеханд.

«Дорогой Иисус, — думает Якоб, — как же мне здесь одиноко!»

Илатту не послан ему вслед. Якоб сам возвращается в больницу.

— Ну что же, по рукам. — Бритье Маринуса закончено. — Но мы должны обдурить шпиона. Моя лекция после обеда будет о человеческом дыхании, и я предполагаю наглядно иллюстрировать свои слова. Я попрошу Ворстенбоса прислать вас в качестве демонстратора.

Якоб слышит собственный голос: «Согласен».

— Поздравляю, — Маринус вытирает руки. — Маэстро Скарлатти, если позвольте?

— Но вознаграждение выплачивается по исполнении.

— О? Моего слова джентльмена недостаточно?

— Буду у вас без пятнадцати три, доктор.

Фишер и Оувеханд замолкают, как только Якоб входит в бухгалтерию.

— Приятно и прохладно, — говорит вошедший, — здесь, по крайней мере.

— А по мне, — Оувеханд поворачивается к Фишеру, — жарко и муторно.

Фишер фыркает, как конь, и удаляется к своему столу, самому большому.

Якоб, надев очки, оглядывает полку, где должны лежать гроссбухи последнего десятилетия.

Только вчера он вернул туда тома с записями, начиная с 1793 года и заканчивая 1798–м, а теперь их там нет.

Якоб смотрит на Оувеханда; Оувеханд мотает головой в сторону сгорбившейся спины Фишера.

— Вы не знаете, где находятся тома с девяносто третьего по девяносто восьмой годы, господин Фишер?

— Я знаю, где что находится в моем кабинете.

— Тогда соблаговолите сказать, где найти гроссбухи с девяносто третьего по девяносто восьмой годы?

— Зачем они вам понадобились… — Фишер оглядывает кабинет, — конкретно?

— Чтобы продолжить работу, порученную мне директором Ворстенбосом.

Оувеханд нервно бубнит себе под нос мелодию какой-то веселенькой песенки.

— Ошибки, — Фишер выделяет каждое слово, — здесь, — пруссак с грохотом кладет перед собой кучу книг, — случаются не потому, что мы обманывали Компанию, — он запинается, — а потому, что Сниткер запретил нам вести точные записи.

Дальнозоркий Якоб снимает очки, и лицо Фишера чуть расплывается.