За идеалы, за Regnum Dei, за надежду. А если Regnum Dei должно погибнуть, если надежда должна умереть, то пусть и я погибну и умру. Если это всё должно остаться только на фресках, то пусть и меня нарисуют на этих фресках.

Шарлей отошел на шаг.

– Может, ты рассчитывал, – сказал он, – что я буду тебя отваживать от этого замысла, просить, умолять. Нет уж. Не буду. Всему свое время, и время всякой вещи под небом, как говорит твой любимый Екклесиаст. Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать. Судьба, Рейнмар, сшила нас друг с другом на добрых пару лет, на пару лет бросила в исторический котел и здорово в этом котле помешала. Время распороть этот шов. Пока наступит Regnum Dei, я хочу устроить свои дела здесь и сейчас, на этом свете, ибо patria mea totus hic mundus est. [383] Я не стану с тобой плечом к плечу в последнем бою, потому что не люблю последних боев и не переношу проигранных боев, ненавижу погибать и умирать. Я вовсе не желаю быть нарисованным на фреске. Вовсе не хочу фигурировать в списке погибших в решающей битве сил Света и Тьмы. Поэтому придется нам попрощаться.

– Придется. Тогда давай не затягивать. Прощай, Шарлей.

– Прощай Рейнмар. Почеломкаемся, приятель.

– Прощай, дружище.

Изза окна доносилось бряцание оружия и металлический стук подков по каменному подворью, гарнизон Немчи строился на вылазку или рейд. Бедржих из Стражницы закрыл окно, вернулся к столу.

– Я рад, – повторил он, что вижу тебя. Живого, свободного и при здоровье. Потому что слухи ходили…

– Мне тоже, – прервал Рейневан, – приятно тебя видеть. И я приятно удивлен. Всю дорогу я думал, застану ли я тебя еще здесь. Не продал ли ты уже по примеру Пухалы силезцам все свои замки. Вместе с идеалами и Божьей истиной.

– Как видишь, не продал, – холодно ответил director отделов Табора в Силезии. – И не отдал, хоть на меня сильно давили. На меня за Немчу, на Пардуса за Отмухов. Но поломали зубы и ушли ни с чем.

– Я встретился с мнением, что это только вопрос времени. Что вы не удержите силезские замки без интервенции Польши и подкреплений из Чехии. А рассчитывать на это, говорят, нельзя.

– К сожалению, – спокойно признал Бедржих. – Нельзя. А четыре года тому всё это выглядело совсем иначе. Ты помнишь Шафраньца и его шумную программу? Возвращение Силезии к колыбели! Жезл Ягелллонов, ведущий за собой все народы linguagii slavonici! [384] Владения от Балтики до Адриатики! Русь и Крым! Большие планы и грандиозные замыслы, которые пошли насмарку после легкого повреждения одной иконы, к тому же, кажется, не слишком хорошо написанной.

– Поляки, – продолжил он, – когда у них прошла злость за Ченстохову, охотно видели бы Чапека на своей стороне в борьбе с крестоносцами, но нам в Силезии не помогли и не помогут. После Ченстоховы даже Шафраньцы приугасли, сбавили тон даже Спытек из Мельштына, Сестшенец и Збонский. Мы здесь сами. Нет Корыбутовича, Волошек сидит, как мышь под метлой. А Чехия…

– Говори, я слушаю.

– В Чехии, – сказал через минуту проповедник, – с нашим делом худо. После домажлицкой победы у Прокопа была серия провалов. Он проиграл несколько битв, не справился с Пльзнем, сильно упал в глазах братии. Такова уж человеческая натура: раз споткнешься – и тебя заплюют, затравят и загрызут, о прежних заслугах и победах никто не вспомнит. Этим воспользовалось умеренное крыло, те, которые всегда чтото замышляли, чтобы договориться с Римом и Люксембуржцем. Ясное дело – пражский Старый Город, ясное дело – наш старый знакомый интриган Ян из Пшибрама. И господа шляхта, некогда для личной выгоды наперегонки пришивающие Чашу на родовые гербы, теперь наперегонки ее отпаривают. И не только неофиты типа Менгарта из Градца и калиустинцы покроя Боржека из Милетинка или Яна из Смиржиц; теперь образцом умеренности и соглашательства служат наши старые товарищи, Божьи воины еще со времен Жижки. Собрались вместе в Праге и хором кричат за мир. И за доброго короля Сигизмунда на чешском троне. Прошу прощения – императора Сигизмунда. Ибо ты должен знать, что год тому, на Зеленые праздники, у нас было большое торжество. Новый папа, четвертый с именем Евгений, после прекрасно отпетой и им лично отправленной мессы в соборе Святого Петра, перед алтарем Святого Маврикия украсил благородный лоб Сигизмунда Люксембургского императорской короной. Таким образом рыжая шельма стала римским императором и властелином всего христианства. К большой радости тех, которые всегда были готовы ему пятки лизать. А когда он воссядет в Градчанах, будут лизать ему жопу.

– А ты? – холодно спросил Рейневан. – Ты как? Что ты будешь лизать новому хозяину, чтоб заслужить благосклонность? Или ты предпочитаешь, всётаки, торговаться с силезцами за Немчу, чтоб получить наилучшую цену? И наняться на службу к полякам? Ты это собираешься делать?

– Нет, не это, – спокойно возразил Бедржих из Стражницы. – Чтото другое. Я не признаю договор с Сигизмундом и пражских соглашений. Я намерен собрать отряд и поехать в Чехию. На помощь Прокопу и Сироткам. Еще не время сдаваться и отдавать троны. Еще повоюем. Что ты на это скажешь?

– Я еду с тобой.

– А твои глаза? Они выглядят…

– Я знаю, как они выглядят. Я с этим справлюсь. Еду с тобой хотя бы сегодня. Кого ты оставишь в Немчи? Пётра Поляка?

– Пётра, – помрачнел director, – год тому поймали вроцлавцы. Держат в тюрьме и спорят за выкуп. Немчу я доверю комуто другому. Новому союзнику. О, легок на помине…

Скрипнула дверь, в комнату, наклонив мощную фигуру в дверном проеме, вошел рыцарь с массивной челюстью и с широкими, как кафедральные ворота, плечами. Рейневан вздохнул.

– Вы знакомы, правда? – спросил Бедржих. – Рыцарь Гайн фон Чирне, хозяин замка Ниммерзат. Некогда служил во Вроцлаве, а с недавних пор союзник Табора. Присоединился к нам после победы под Домажлицами. Когда уже полностью наша взяла. [385]

Рейневан уловил в голосе проповедника легкие нотки иронии. Если Гайн фон Чирне их уловил тоже, то виду не подал.

– Господин Рейнмар из Белявы, – сказал он. – Ну и ну. Кто бы подумал, что увижу живого.

– Вот именно. Кто?

– Я оставлю гарнизон в Вежбне и в отмуховском замке, – подытожил Бедржих, хлопнув прислуге, чтобы принесли вина. – А господина Гайна – в Немчи. Ну, разве что господин Гайн, всётаки, пожелал бы ехать с нами сражаться в Чехию…

– Премного благодарен, – раубриттер поправил меч и сел. – Но это ваш, чешский бой. Я предпочитаю остаться здесь.

Старый монахлетописец из жаганьского монастыря августинцев отогнал назойливую муху, мокнул перо в чернила. Рассмотрел его под светом и начал писать.