— Чайку! Готово все. — Она уже успела и пирожок из готового теста испечь. — Вот Лидуша-то рада будет: нашелся, пострел!

Это, безусловно, была веселая и душевно здоровая теща. О, такая удача — теща без комплексов!

Они хорошо сидели вчетвером, вспоминали Крапивин. Потом прибежала Пашута.

Юрий поглядел на нее нежно и грустно. И Виталий понял, о чем он. Нежно и грустно. Неужели для Юрки все это — до сих пор? Неужели так бывает?

И опять Юрий будто услышал:

— Я бы тоже так назвал: Пашута.

И притянул к себе девочку.

— Меня зовут Юрий Матвеич, поскольку ты уже большая. А хочешь — дядя Юра, поскольку я много старше тебя. Как будешь звать?

Пашута покраснела, похлопала темными от смущения глазами и сказала совсем по-детски:

— Дядя Юра.

— Ну и отлично. А это — Она.

Она промолчала, улыбнулась узенько. И Пашута тоже лишь наклонила голову.

— Ты добрый?

Лида тоже любила так спрашивать.

— Подумай, дружок, сама. Составь мнение, — помнится, отвечал ей Виталий. Потому что забыл, как трудно составить мнение, когда любишь: все смещено — невнимательный взгляд ранит, а грубость прощается. Сколько раз по воскресным дням она волокла тяжеленные сумки с едой, в то время как он дома, в тепле, почитывал газету, и — ничего. А не вышел из комнаты встретить ее с работы (обычный, ежевечерний приход!) — слезы. Обида. Ссора.

Я не буду с ней ссориться. Она права, потому что больше любит. Беззащитней.

Виталий достал свою потайную тетрадь. Открылась запись под названием «Несправедливость», В тетради многое посвящалось Лиде — зло посвящалось, особенно стихи. Но прежде было иносказание (все же вотчина искусства). Тут же — просто и мелко: «За одинокую прогулку — втык». Или: «Может ли человек, сидя за чаем, мыслить вслух и притом — каждую секунду? Любое движение, так сказать, духа — в слово. А когда рот набит? Дай проглотить, моя радость». Дальше шла весьма прозрачная литературная попытка. Вроде бы рассказ под названием «Дача». Начало.

«Не знаю ничего более счастливого, чем одинокие завтраки на даче: никто не спрашивает тебя, что именно ты хочешь съесть, и — слава создателю! — ты берешь сам то, что хочешь.

Никто не просит тебя:

— Ну, еще немного молока! Или:

— Раскрой окно и закрои дверь… Нет, нет, лучше открой дверь, закрой окно и отвори форточку.

Никто не рассказывает скучных историй о приятелях и не сердится на тебя, что ты не поддерживаешь беседы. Не говорит:

— Перестань читать за столом, это неуважение к присутствующим.

Или:

— Не сиди с отсутствующим видом, это создает пустоты в беседе.

Когда я один, я спокойно просыпаюсь, встаю, не боясь кому-либо помешать, включаю электроплитку и ставлю на один ее круг чайник, на другой — воду для варки яиц. И пока я совершаю свой туалет — все готово. Ведь тарелка, чашка, ложки, соль и сахар стоят на столе, помытые и не убранные с вечера.

(«Неужели тебе лень поставить посуду в шкаф?!» — Лень! Лень! Да, мне лень!)

Я пью очень крепкий чай («Зачем столько заварки? Ведь не чифир готовим»), см яйцо всмятку, предварительно вылив его в блюдце и накрошив туда белого хлеба. («Сколько тебе лет? Три года? Четыре? Это атавизм — есть так!») Гляжу в окно, вижу и слышу птиц. И Господин Покой стоит за моей спиною и дышит мне в затылок. И от его дыхания будто подтаивает невидимая пленка, отделяющая, почти постоянно отделяющая меня от брызжущего красками, цветастого, глазастого мира, от игристого его дыхания, полного родникового холода и тугих пузырьков, которые лопаются возле самых твоих губ…

И вот я вхожу в этот мир, а он в меня. Острее и выше этой минуты слияния с прекрасным — прямого, без посредников! — я не испытывал».

Дальше не пошло, потому что гнев был излит — все сказано. Виталий плохо помнил тогдашнее состояние загнанности.

Я не буду ссориться, если Лида вернется. Я не буду… И конце концов, можно ей объяснить…

— Папка! — крикнула Пашута. Она теперь, после каникулярных успехов, да еще без матери, обращалась с ним куда вольней. — Папка, что это вы такое с дядей Юрой придумываете?