Цири снова отбросила волосы назад, и среди пепельных прядей сверкнула широкая снежно-белая полоса у виска.

Именно тогда она и поседела.

— У меня там счеты, — прошипела она. — За Мистле. За мою Мистле. Я отомстила за нее, но за Мистле недостаточно одной смерти.

Бонарт, подумал он. Убила его, ненавидя. Ох, Цири, Цири. Ты стоишь над пропастью, доченька. За твою Мистле не хватит и тысячи смертей. Берегись ненависти, Цири, она жрет человека, как рак.

— Прислушайся к себе, — шепнул он.

— Предпочитаю прислушиваться к другим, — зловеще усмехнулась она. — Лучше окупается, в конечном счете.

Я больше никогда ее не увижу, подумал он. Если она уедет, я больше никогда не увижу ее.

— Увидишь, — сказала она и улыбнулась, и то была улыбка чародейки, а не ведьмачки. — Увидишь, Геральт.

Она вдруг вскочила, высокая и худощавая, как мальчик, но ловкая, как танцорка. Одним прыжком очутилась в седле.

— Йа-а-а, Кэльпи!!!

Из-под копыт кобылы брызнули высеченные подковами искры.

Из-за стены выдвинулся Лютик с висящей на плече лютней, держа в руках две большие кружки пива.

— На, выпей, — сказал он, садясь рядом. — Полегчает.

— Не знаю. Йеннифэр предупредила, что если от меня будет пахнуть…

— Пожуешь петрушку. Пей, подкаблучник.

Долгую минуту сидели в молчании, медленно потягивая пиво из кружек. Наконец Лютик вздохнул.

— Цири уезжает, верно?

— Да.

— Знаю. Слушай, Геральт…

— Ничего не говори, Лютик.

— Ладно.

Снова замолчали. С кухни долетал приятный запах жареной дичины, щедро приправленной можжевельником.

— Что-то кончается, — сказал Геральт с трудом. — Что-то кончается, Лютик.

— Нет, — серьезно возразил поэт. — Что-то начинается.

Послеполуденное время прошло под знаком всеобщего плача. Началось все с эликсира красоты. Эликсир, а точнее мазь, именуемая поскрипом, а на Старшей Речи — гламарией, при умелом применении удивительным образом улучшала внешность. Трисс Меригольд по просьбе гостящих в замке барышень приготовила большое количество гламарии, после чего барышни приступили к косметическим процедурам. Из-за запертых дверей комнат доносился плач Цириллы, Моны, Эитнэ и Кашки, которым запретили пользоваться гламарией — этой чести удостоилась лишь самая старшая из дриад, Моренн. Громче всех ревела Кашка.

Этажом выше рыдала Лилия, дочка Даинти Бибервельта, потому что оказалось, что гламария, как и большинство чар, совершенно не действует на хоббиток. В саду, в кустах терновника, точил слезу медиум женского пола, не знавший, что гламария вызывает насильственное протрезвление и сопутствующие ему симптомы, в том числе острую меланхолию. В западном крыле замка рыдала Анника, дочка войта Кальдемейна, которая не знала, что гламарию полагается втирать под глаза, свою долю съела и в результате получила расстройство желудка. Цири взяла свою порцию гламарии и натерла ею Кэльпи.

Поплакали также жрицы Иоля и Эурнейд, поскольку Йеннифэр наотрез отказалась надевать сшитое ими белое подвенечное платье. Не помогло и вмешательство Нэннеке. Йеннифэр ругалась, швырялась предметами и заклинаниями, повторяя, что в белом похожа на какую-то долбаную девственницу. Расстроенная Нэннеке тоже начала орать, упрекая чародейку в том, что та ведет себя хуже, чем три долбаных девственницы вместе взятых. В ответ Йеннифэр метнула шаровую молнию и развалила крышу на наружной башне, что, впрочем, имело и положительную сторону — грохот вышел такой страшный, что дочка Кальдемейна впала в шоковое состояние и у нее прошел понос.

Снова видели Трисс Меригольд и ведьмака Эскеля из Каэр Морхена, которые, нежно обнявшись, крадучись проскользнули в беседку в парке. На сей раз не было сомнения, что это они собственной персоной, ибо допплер Тельико пил пиво в компании Лютика, Даинти Бибервельта и дракона Виллентретенмерта.

Несмотря на упорные поиски, гнома, выдававшего себя за Шуттенбаха, найти не удалось.

— Йен…

Она выглядела очаровательно. Черные, волнующиеся, украшенные золотой диадемкой локоны блестящим каскадом падали на плечи и высокий воротник длинного белого парчового платья с пышными рукавами в черную полоску, стянутого в талии бесчисленным количеством вытачек и лиловых лент.

— Цветы, не забудь цветы, — сказала Трисс Меригольд, вся в темно-лазурном, вручая невесте букет белых роз. — Ох, Йен, я так рада…

— Трисс, дорогая, — неожиданно зарыдала Йеннифэр, после чего обе чародейки осторожно обнялись и поцеловали воздух возле ушей с бриллиантовыми сережками.

— Хватит нежностей, — молвила Нэннеке, разглаживая на себе складки снежно-белого жреческого одеяния. — Идем в часовню. Иоля, Эурнейд, поддерживайте ей платье, а то она свалится на лестнице.

Йеннифэр приблизилась к Геральту, рукой в белой кружевной перчатке поправила ему ворот черного, шитого серебром кафтана. Ведьмак взял ее под руку.