Нам оставалось до сеанса еще с полчаса, когда мы остановились в скверике возле кинотеатра, и я тогда спросила у ребят: почему их волнуют марки автомобилей, которых нет не только в нашем городке, но, возможно, и в Москве. „А как же, — сказали они мне, — надо знать уровень жизни“. Вот тогда, Костенька, я попыталась им объяснить, что уровень жизни определяется не предметами обихода — они ведь год от году меняются, еще совсем недавно мы и не знали, что такое телевизор, — а уровнем сознания, уровнем мышления… И тогда они мне сказали: „Это все теория. А уровень жизни — это то, что можно пощупать руками…“ Мы потом еще много об этом говорили, но я видела — они меня не понимают, а я их. Расстроило меня это, Костенька, ужасно. Я знаю: ты бы был, то посоветовал, как мне тут с ними… Конечно, если тебя не понимают ученики — дело поправимое, но если ты их не понимаешь… Ну, ничего, я еще постараюсь разобраться.

Есть небольшая новость, надеюсь, она не очень тебя расстроит… Заходила ко мне Оля, но не одна… Ну, ведь у вас, по-моему, так ничего и не сложилось по-настоящему. Она приехала на побывку с мужем и захотела показать ему городок и все достопримечательности его. Они ходили в крепость и на пруды, а погода стояла скверная, нанесло мокрого снега с дождем, вот они ко мне и заскочили по старому знакомству. Я им обрадовалась, напоила чаем. Оля вытянулась, похорошела; она работает переводчицей, а он у нее инженерит в НИИ. Он стеснялся и хотел быстрее уйти, а Оля расспрашивала о тебе. Я рассказала, где ты плаваешь и на каком судне. Она мне сказала: „Это очень здорово, но я бы никогда не смогла так долго ждать“. Тут она права, Костенька, не каждая может ждать. Да ведь и не надо, чтоб каждая… Она хорошая девочка, Оля, но мы не будем о ней жалеть, верно?

На праздники получила радиограмму от Луки Ивановича, была рада.

Ну, а теперь о том, что просил ты выяснить. Мне порядком пришлось потрудиться. Тут два имени стоят рядом: Эдмонд Галлей — это довольно известный астроном, друг Ньютона, был директором Гринвичской обсерватории, а второй — Уильям Дампир. Вот он-то, Костенька, личность интересная и любопытная… Пират. Да какой! Из самых отпетых, из морских шакалов или гиен… Он с шайкой буканьеров нападал на корабли и города. Он был на Ямайке, у мыса Горн, ходил в Гвинею и Новую Голландию, он исколесил весь свет. Но у этого морского дьявола была страсть к наблюдениям. Он родился в глухой деревушке и был прирожденным натуралистом. Великий талант к ощущению природы. У него хватило ума вести дневник. Его высадили после крупной ссоры пираты на островах, он добрался на рыбачьем каноэ до Суматры, а оттуда уж до Англии. И привез с собой только одно богатство — записи. Сел, обработал их и опубликовал. К книге приложил карту ветровых циркуляций. Она стала основой для всех карт такого рода. Адмирал Барни написал о его трудах: „…Нелегко назвать имя мореплавателя или путешественника, который дал бы миру более полезные сведения, которому в такой мере были бы обязаны негоцианты и моряки и который подобного рода сведения изложил бы в столь ясной манере и столь четким стилем…“ Успех его научных книг был потрясающим. И тогда адмиралтейство решило поставить Дампира во главе новой экспедиции к Австралии. Став капитаном, он ввел на судне железные пиратские законы. Боясь бунта, держал всех на мушке пистолета. Когда Дампир вернулся, его судили за жестокое обращение с матросами. Ему запретили служить на кораблях флота ее величества Анны. Он разобиделся и отправился в Тихий океан снова на пиратский промысел. И вот здесь произошла примечательная история. Дампир, сам того не зная, породил литературного героя, который жив и поныне и славен во многих стропах. Он высадил за провинности на необитаемый остров парусного мастера Александра Селькирка. А потом этот мастер рассказал свою историю Даниэлю Дефо, и появилась книга „Робинзон Крузо“.

Когда я все это раскапывала, то мне пришла мысль: как все неожиданно бывает связано в этой жизни. Согласись, странная цепочка: пират, океанография, литературный герой. Наверное, если заняться всерьез исследованиями, то цепочку эту можно продолжить, еще неизвестно, куда она приведет. Недаром отец твой любил говорить: для моряка одно ясно — мир тесен… Тесен-то он тесен, но как мы далеко с тобой друг от друга! Пиши мне. А я жду не дождусь того часа, когда сядем с тобой вместе за стол и наговоримся от души. Не болей, дорогой ты мой. Всегда любящая тебя мама».

…Солнце поднялось над морем, косым лучом своим вошло в иллюминатор, пронзив золотисто-коричневый настой в стакане; чай, приготовленный Нестеровым, и впрямь был хорош, да и все в его каюте было хорошо: и душистый запах «кэпстона» от трубки, и то, что на стенах не висели дешевенькие вырезки из журналов, а в золотистой рамке небольшая и, видимо, дорогая миниатюрка, сделанная маслом в синих тонах, — ночная гавань, и на полке серьезные книги на английском.

Мы долго пили чай молча, и я наслаждался нарождающимся утром и тишиной; пройдет еще немного времени, и начнется беготня по палубам, захлопают двери кают, прозвучат команды, и пойдет по своему руслу пароходная жизнь.

Я допил чай, отодвинул стакан, хотел было поблагодарить Нестерова и уйти, как он спросил:

— Ты ведь знаешь ее мужа?

Это было так неожиданно — я даже вздрогнул, и сразу что-то нарушилось в каюте, в первую очередь изменился Нестеров; еще мгновение назад я видел перед собою тихого человека с доверчивым взглядом, а сейчас он смотрел на меня узкими, настороженными глазами, смотрел не мигая, и табачный дым не мешал ему.

— Знаю, — ответил я вызывающе. — Ну и что?

— Вы были друзьями?

— Мы и сейчас друзья.

— Ну, на таком расстоянии это трудно доказывать.

— Смотря кому.

— Возможно, — сказал Нестеров и прижал ладонью трубку, оставив только щепку меж пальцев, — так он делал всякий раз, когда трубка пригасала и нужно было усилить тягу дыма.

Он встал и прошелся по каюте, и я увидел — он нервничает… Значит, все то время, что я думал о доме, — именно эту мысль пробудил во мне прошедший мимо сухогруз, — Нестеров размышлял о своем: о Нине, о Леше. А мне-то казалось, когда мы сидели молча за чаем, что и мысли наши направлены в одно.

Я рассердился, будто меня обманули.

— Что ты хочешь знать о Леше? — спросил я.

— Она мне рассказывала о нем, — сказал Нестеров. — Но я хотел бы, чтобы и ты…

— Мне не нравится твой вопрос, Нестеров, — сказал я. — Это не мужской вопрос.

Он насторожился, посмотрел опять на меня прищуренным взглядом.

— Ты нас осуждаешь? — спросил он.

— Я просто в это не лезу, — сказал я. — Я ведь тебя ни о чем не спрашивал. Так?.. Вот если бы я тебя спросил, тогда бы ты имел право задавать вопросы. А сейчас ты ляпнул, как несерьезный человек. Тебе все ясно?