— Что мы их не идентифицируем. — Марино говорит, не умолкая, как будто все то время, что мы не виделись, он только и делал, что пил кофе. Глаза у него покраснели, взгляд остекленевший. — Думаешь, такое возможно?

— Нет, — отвечаю я. — Не думаю, что такое возможно. Но полагаю, мы все выясним.

— Значит, ты не думаешь, что это без толку.

— Боже, — вздыхает Бентон. — Я бы и без этого прекрасно обошелся. И черт бы тебя побрал с этими пищевыми аналогиями.

— Нам ведь немного и надо, — напоминаю я Марино. Для получения профиля ДНК достаточно трех человеческих клеток. Все будет в порядке, если сохранилось хотя бы несколько.

— Ладно, постараемся. — Марино обращается исключительно ко мне, как будто Бентона здесь и нет вовсе, как будто он сам здесь главный и не нуждается в напоминаниях о моем муже, то ли бывшем, то ли не бывшем фэбээровце. — Я к тому, а что, если б это был твой сын?

— Согласна, идентифицировать нужно всех, а потом и родственников оповестить, — отвечаю я.

— И если подумать как следует, то и с иском в суд обратиться, — рассуждает Марино. — Может, и не стоит никому ничего говорить. Нам ведь важно установить, откуда все пошло. Зачем сообщать семьям? Только банку с червями откроем.

— Полное разглашение, — иронически замечает Бентон, как будто и впрямь знает, что это такое. Потом смотрит на айфон, читает информацию на его экране и добавляет: — Потому что большинство уже, скорее всего, в курсе. Мы исходим из того, что Филдинг изначально договорился оплачивать предлагаемые им услуги авансом. И скрыть тут что-то невозможно.

— Но этого и не будет, — твердо заявляю я. — Мы не станем ничего скрывать. Точка.

— Ну, я так скажу. Думаю, нам действительно пора установить камеры слежения в холодильнике. Не только снаружи, в коридоре и некоторых помещениях. Но и в нем самом. — Марино говорит об этом так, словно всегда считал, что камеры должны стоять и в холодильнике, и даже в самом морозильнике. На самом же деле до сих пор ничего такого он не предлагал. — Вот только будут ли они там работать…

— А почему нет? Снаружи ведь работают, а на улице зимой температура часто пониже, чем в холодильнике. — Бентон пожимает плечами и на Марино почти не смотрит.

Тот же пребывает в возбужденном состоянии, явно наслаждаясь своей ролью в разворачивающейся драме. К тому же и Филдинг никогда ему не нравился. Весь его вид — одно большое НУ Я ЖЕ ГОВОРИЛ!

— Нет, это точно надо сделать, — обращается он ко мне. — Поставим камеры, и все, никакого дерьма. Чтобы никто не думал, что ему это сойдет с рук.

Я смотрю на выстроившуюся рядком обувь у входа в коттедж. Коттедж смерти. Коттедж семени. Некоторые копы называют его Маленьким магазинчиком ужасов [63] .

— Камеры, — бормочет у меня за спиной Марино. — Вот стояли бы они в холодильнике, и все бы было у нас на пленке. Черт, а может, оно и к лучшему. Ты только представь, что такое уплывет на «ютуб». Как Филдинг вытворяет это все с мертвецами. Господи иисусе. Хотя в Довере наверняка камеры есть.

Он вручает нам желтые защитные костюмы, такие же, как и у него.

— В Довере камеры точно должны быть, да? Министерство обороны за такую идею двумя руками ухватится, а лучшего момента и не придумаешь, ведь так? В свете обстоятельств ничего лучше и быть не может, когда речь зайдет об усилении безопасности в таком месте, как наше…

До меня доходит, что Марино разговаривает со мной, но я не отвечаю. Что лежит в том ящике, в кузове? Эта мысль не дает мне покоя. В какой-то момент меня захлестывает жалость. Я стою, дрожа на ветру от холода, зажав под мышкой защитный костюм, в то время как Бентон уже натягивает свой.

Марино же продолжает свое, бодро и жизнерадостно, словно мы на карнавале:

— Я уже говорил, хорошо, что сейчас холодно. Даже не представляю, как бы мы работали в жаркий денек, при тридцати с лишним, как бывало в Ричмонде, когда воздух такой, что хоть отжимай, и даже листок не колышется. В смысле, какая ж свинья. Ты только на туалет не смотри — в последний раз смывали, должно быть, в ту пору, когда здесь ведьм сжигали…

— Их вешали, — слышу я собственный голос.

Марино пялится на меня с дурацким выражением лица. Нос и уши у него красные, каска на лысой голове, как крышка пожарного гидранта.

— Как он? — Я киваю в сторону ящика в кузове.

— Наша Анна — просто доктор Дулиттл [64] . Знаешь, она ведь поначалу хотела ветеринаром стать, а только потом в мадам Карри подалась.

Он так и говорит, «карри», словно о приправе, и сколько бы я его ни поправляла — Кюри, как химический элемент кюрий, названный в честь мадам Кюри, — все бесполезно.

— Я вот что тебе скажу. Хорошо, что тепло в доме отключали не больше чем на пять-шесть часов. У таких собак шерсти не больше, чем у меня. Закопался бедолага под тряпье на лежбище Филдинга, но все равно продрог. Трясся, как будто у него припадок. Понятно, перепугался до усрачки. Копы, фэбээровцы, все лезут, да еще в полном боевом облачении. К тому же, говорят, борзые не любят, когда их одних оставляют. У них это… как оно… синдром разлуки.