Отец пытался вернуть сына к реальности, достучаться до разумного в Ульриховой душе:

— Ты про войну. Хорошо. А гражданская война — тоже игра? Я был рядом с Тэдди, ну, с Эрнстом Тельманом, в Берлине и в Гамбурге. На баррикадах в Веддинге. И в двадцать восьмом, при расстреле гамбургской демонстрации. Убитые и раненые падали в Эльбу с гранитной набережной, разбивались о скалы. — Ульрих досадливо отворачивал стриженую голову с чубом, вычерчивая нервные идеограммы на бумажке. — Позднее они всплывали. Вздутые трупы выплывали на берег вдоль всего побережья. Говорят, до устья. Причалы и пристани были политы карболкой от трупного яда. Каждого, кто причаливал на лодке, катере или пароме, заставляли полоскать руки в ведре с какой-то вонючей мутью…

— Ну, я пошел? — Ульриха заждалась дворовая свора, играть в пристеночек.

С первых же недель тридцать седьмого стало видно, что идейная зараза и разложение, от которых матушка Ульриха спасалась на курсах санитаров, все же просачивались, причем в самые безукоризненные семьи. По коридорам что ни день вели кого-нибудь с заломленными руками. На следующий день жену. Сыновей и дочерей переселяли в специнтернаты для отпрысков врагов народа. Родители на сей счет молчали и вообще как будто бы онемели, и уже не слышно было разговоров за вечерним столом.

— Что, вообще ни на какие темы не говорили?

— Шептались, хоронясь от меня за кульманами. Я слышал шипение: «СССР въезжает в социализм с неисправными тормозами и пьяными машинистами». За всеми следили. Отобрали паспорта. Под дверями номеров топтались не то дружинники, не то сыщики. Время входа и выхода для всех протоколировалось под расписку вахтерами из НКВД. Стены не защищали. Все прослушивалось. У родителей был близкий друг, тоже баухаусовец, Конрад Пюшель, он что хотел сказать — писал карандашом, написанное показывал, кивали, бумажка сжигалась. Но самые интересные бумажонки, представь, Пюшель не сжег, а как-то ухитрился, вывез. Сам чудом уцелел во всех щелоках… И вывезенное издал потом книжкой!

— Ты мне показывал.

— Ну ты же не читал, хотя стоило б. Ты хоть запиши себе прочесть. Вот. Как они работали. «Строительство велось согласно драконовским планам и представлениям правящего слоя; требовалось точное выполнение плана любой ценой. <…> Металл, стекло, бетон — дефицит. Технические средства были настолько примитивными, что никакой фараон не стал бы их применять при строительстве египетских пирамид. Использовали заключенных…» Сам видишь. А был у нас такой еще Вальтер Швагеншайдт. Тот вообще за гранью пародийного. Он спроектировал барачный город, так называемый город-рай. У Маяковского то же самое называлось городом-садом. Я помню проект «барака с растущим благоустройством». Ну, родители, конечно, ехидничали по поводу этих парадизов. Но очень-очень-очень слабым шепотом.

— Так о чем вы все там думали, Ульрих, в тридцать седьмом?

— Родители — о своем. Что объявили строительство Дворца Советов, а потом отменили… После Всесоюзного съезда архитекторов наши раскумекали, что в СССР де-факто идет стилевая реформация и теперь архитектуре надлежит быть классичной, с башенками и декором. Не успели наши поужасаться, тут-то их по «соображениям государственной безопасности» от градостроительных проектов отодвинули. И пришлось им переквалифицироваться на дизайн стандартного оборудования для кухонь и магазинов.

— А в идейном отношении? В тридцать седьмом, думаю, вся ваша компания протрезвела?

— Компания протрезвела, а я не протрезвел. Я лежал на верхнем ярусе. Кровать мои предки спроектировали двухэтажную. Они шипели там, подо мной: «Коммунизм, который они строят тут в России, это стройка заводов, которые производят танки и пушки, и литье стали, из которой производят танки и пушки. А если, скажем, добывают электричество, то тоже для литья стали, из которой будут делать танки и пушки. Даже макароны тут выпускаются калибра 7,62, чтоб в случае войны станки переориентировать на выпуск гильз».

— Ну, это разве правда, Ульрих?

— Похоже, правда. Папа говорил, что советские руководители воспитывают армию рабов. Людей сажали в ГУЛАГ, чтобы они сознавали, что в любых сражениях и штурмах им будет все-таки лучше, чем в Сибири. Сталин, он говорил, потому помешан на тракторах, что трактор — это тот же танк. Вдобавок Политкомиссия ИККИ…

— ???

— Политкомиссия исполкома Коминтерна… ты все же почитал бы что-нибудь, Вика… выпустила директиву «О порядке переселения членов братских партий в СССР». Переселение там было осуждено как «бегство иностранных коммунистов с фронта классовой борьбы». Это когда Гитлер захватил пол-Европы!

— Ну а ты?

— А я был фраппирован вражескими шипениями подо мной внизу. До меня не дошло, даже когда стали и наших арестовывать. Первыми забрали Тольцинера, Шеффлера и Урбана. Из майеровской группы. Затем была арестована, она погибла потом в лагерях, секретарша Майера — Маргарет Менгель. Их двухлетнего Ханнеса отдали в детский дом, хотя мои родители просили отдать его нам.

— До тебя не дошло, потому что твоих-то не тронули.

— До тридцать девятого не тронули. Но все равно настроение у них было — представь. Дружеские связи мелели. Люди прятались по комнатам, не стучали к соседям, высовывались на кухню только воду вскипятить.