Из шифровальных служб и секретного делопроизводства, куда он на беду себе залез, невозможно было уйти. Так бы и не вырвался из Чека и скоро был бы ликвидирован, конечно, как слишком много знающий, если бы не помогли решить его проблемы сперва война, а потом — длительная отсидка в лагерях.

В начале войны Ульриха за немецкое происхождение отстранили от шифров и заслали преподавателем в школу военных переводчиков, в Ставрополь-на-Волге. В старое имение, где до войны располагалась кумысная колония для туберкулезников. В институте Ульрих не учился ни одного дня, но все равно ему выдали диплом в приказном порядке. Правда, было написано, что квалификация присвоена не государственными экзаменаторами, а «академической выпускной комиссией».

Летом сорок второго в Ставрополе было тихо. Занятия шли не в здании, а на прилегающей к санаторию благоустроенной территории. Скамеечки, дорожки, столы. На краю санатория кудрявился лес. Слушатели носили военную форму, моряки были в клешах с грузиками. Сигнал к началу занятия подавал горнист. На занятия ходили в основном девчонки. Нет, это житье было точно не по нем.

— Что, я дамочек должен учить отличать scheissen от schiessen! Срать от стрелять! Объяснять им нарукавные эмблемы специалистов — кузня, шорник, радиотехник! Растолковывать канты немецкие: белый для пехоты, красный для артиллерии, зеленый для горных стрелков, черный для саперов, голубой для медиков, синий для танкистов, лимонный для связистов, яично-желтый для кавалерии и позднее для разведывательных подразделений, фиолетовый для капелланов! Во! Нипочем не могли заучить, а я до сих пор помню. Но не этим же я был в профессии силен. Вдалбливал, как пленных фильтровать, проводить первичную обработку, заполнять опросники. Разве это моя квалификация? Я ведь способен любого пленного так расколоть, чтобы получить представление о стратегии всей воинской части. О том, что допрашиваемому самому и на ум не придет! Во сколько раз я того тупого ефрейтора умнее, настолько больше информации и получу. Из разговора. Из любого. А они требовали, чтоб я сидел и поучал идиоток в Ставрополе! Преподавал «крафтаусдрюке»! Мат солдатский! У немцев, как ты знаешь, вообще стоящих ругательств нет. И отроду не было. Приличный мат — только у русских. Что за занятие для аналитика и криптолога! Нам приносили мешок захваченных солдатских писем, и нате, неделю или месяц ковыряйтесь, разбирайте почерки, реализм всякий, выясняйте контексты и давайте комментарии.

— Ну, это тоже надо уметь, по опыту знаю.

— Вот именно что по опыту. Меня пытались приспособить, Вика, к той белибердистике, которою ты, Вика, занимаешься всю жизнь! Но им от меня этого было не дождаться. Я пользу настоящую приносить умел!

В конце концов рапортом дохлопотался. Получил задание готовить кадры для подпольных операций в Данциге. Обучал их незамысловатым шифрам. И хитроумненько, через шифры, все же выкарабкался в действующую армию, где мгновенно и влег с азартом сначала в радиоигры и разведку, а потом в формирование структур по радиоперехвату и разложению войск противника. Спецпропаганда, Седьмой отдел. Действительно, во многом Ульриховыми заботами с июля сорок третьего заработал комитет «Свободная Германия». Ульрих занимался подготовкой заброса в глубокий немецкий тыл перевербованных военнопленных. Курировал и звуковые передвижки, мотался на передний край. Возил туда генерала Вальтера фон Зейдлиц-Курбаха, которого так намастычил на пропаганду, что тому самому не верилось. А в Берлин входил с войсками Первого Белорусского: Седьмой отдел с утра до вечера писал ультиматумы, готовил делегации парламентеров, вещал на солдат противника и печатал листовки по поводу бессмысленности обороны Берлина.

О своем богатом опыте расшифровщика и аналитика Ульрих до сих пор старается молчать. Меньше знается, лучше спится. Любит, однако, вспоминать о прибытии на фронт, «когда нам дали налопаться». Тут он непременно переходит на русский, на фронтовой свой и лагерный жаргон, которым для разговоров с Виктором и не помышлял пользоваться, употребляя в быту французский. А как о фронте или об отсидке, тогда вдруг:

— На фронте нас, плюс к прочему, кормили. В военной школе в Ставрополе — натуральная голодуха. Хлеб мы делили с курсантами… Один отворачивался, другой показывал пальцем и спрашивал: кому? Кому доставалась горбушка — фарт. А приехали на фронт, гляжу — там вообще запросто лежат на какой-то тряпке килограмма два хлеба! И я на виду у товарищей весь этот хлеб без остатка за какие-то пять минут чисто съел!

А когда Виктор, к слову о кормежке, тихо спрашивает, как Ульрих пережил переход от положения сыто кормленного штабиста к статусу доходяги из Коми, Ульрих только рот кривит и отделывается гулаговскими фольклорными перлами, их он в изобилии набрал и насочинял за десять лет, которые ему было суждено отсидеть в местах заключения. Типа «А лагэрь комм а лагэрь».

Мало что добудешь из Ульриха о следствии, битье и выколачивании признаний. Сел он по глупости. За то, что, уловив шестого июня сорок четвертого года по радио долгожданную весть — соединенные силы союзников совершили высадку на севере Франции, — кинулся в вещаниях превозносить французов. Пел хвалы рабочим, подпольной прессе, вооруженным силам «Свободной Франции», затоплению французами своего флота в Тулоне, бургундским виноградарям, французским интеллектуалам, генералу де Голлю. Ну, это ему и вспомнили.

Он проработал еще больше года. Дали ему доиграть радиоигры, довещать. Он делал шикарные агитпередачи. По его инициативе привозили даже девушек-немок из московских и эмигрантских семейств, и те детскими пронзительными голосками уговаривали немецких солдат подумать о семье и мирно отправляться домой.

Когда с часу на час ждали телеграмму о капитуляции Германии, когда все уже искали выпивку в домах и погребах, Ульриху пришел приказ вещать «Обращение к командованию и солдатам противника». Для пущей красоты приказывалось «вещать с позиции, находящейся на равном расстоянии от обеих аудиторий — немецкого переднего края и горки с нашими генералами». То есть это была верная смерть. Верная еще и потому, что стоял день, белый день.

Виктор живо представляет себе это зрелище, как, побарахтавшись в выбоинах, говорящая установка выползает на горку и судорожно скрипит, разворачиваясь в сторону противника. Как начинается вещание. По традиции, со штраусовского вальса «Тысяча и одна ночь». Как матерятся соседние командиры стрелковых взводов, мечтая, чтобы эту установку (которую почему-то обзывали «Зеленым Августом») отвели на другую горку подальше от них. Из немецких окопов слышно, как там крутят «Дас Блонде Кетхен». Учитывая исторический день, Ульриху очень не хотелось умирать. Но приходилось. И — выигрыш по трамвайному билету! — несказанно, неожиданно повезло. Немцы шарахнули и попали-таки, но по касательной! Кусок рупора отскочил прямо в щеку, не задел ничего и насквозь прошел. Можно было (ранен, но остался в строю) достойно удалиться.

После этого легкого ранения Ульрих стал хлопотать о демобилизации. Но взамен он получил предписание в командировку в Москву для доклада о деятельности комитета «Свободная Германия». И вот тут-то ему объявили прямо в штабе комитетов, в хорошо знакомом ему «Люксе», что он арестован и французский шпион.

— И как ты прочувствовал это, Ульрих?

— Ну как прочувствовал, Вика, глупый твой вопрос. Прочувствовал тяжело, потому что неожиданно. На допросе они все долбили насчет связи с французской разведкой. Пятьдесят восемь один бэ. Если я сотрудничал с иностранцами, значит, представляю собой изменника Родины. Я отвечал, что, во-первых, сотрудничал по определению, потому что создавал пропагандистскую структуру из иностранцев — «Свободная Германия». Там одни иностранцы и работали у нас.