Шрифт:
Аллюзии баллады, опубликованной в «Северной пчеле» в канун первой годовщины похорон императора, должны были быть понятны читателям. Тем не менее совершенно очевидно, что это стихотворение адресовано не только читателям «Пчелы». За историко-событийным планом (похороны царя) стоит план литературный, полемический.
Сюжет языковской баллады восходит к пятой главе первого тома «Истории» Карамзина — точнее, к тому месту, в котором историк противопоставляет баснословномурассказу о смерти Олега от укуса змеи исторически достоверноесвидетельство о народной скорби, вызванной кончиной великого князя:
Можем верить и не верить, что Олег в самом деле был ужален змеею на могиле любимого коня его, но мнимое пророчество волхвов или кудесников есть явная народная басня, достойная замечания по своей древности. Гораздо важнее и достовернее то, что Летописец повествует о следствиях кончины Олеговой: народ стенал и проливал слезы.Что можно сказать сильнее и разительнее в похвалу Государя умершего? Итак, Олег не только ужасал врагов, он был еще любим своими подданными. Воины могли оплакивать в нем смелого, искусного предводителя, а народ защитника. — Присоединив к Державе своей лучшие, богатейшие страны нынешней России, сей Князь был истинным основателем ее величия.
(Карамзин: 110) [148]148
К Карамзину восходит и описание тризны с приношением в жертву коня ( Карамзин:87–88).
Иными словами, «народной басне», вдохновившей некогда Пушкина, Языков — с помощью скрытой отсылки к Карамзину — противопоставляет «народную правду», воздает должное покойному владыке [149] . Полемика с Пушкиным в таком случае становится очевидной.
Заметим, что середина 1820-х годов — период интенсивного поэтического диалога между Языковым и Пушкиным. Последний, как известно, пригласил младшего поэта в гости в своем стихотворном послании («Издревле сладостный союз…»). Общение с Пушкиным летом 1826 года послужило для Языкова стимулом к созданию нескольких произведений, названных исследователем «пушкинским циклом»: «Тригорское», послания к Пушкину, его няне, к П. А. Осиповой ( Бухмейер:29). К этому циклу следует отнести и балладу Языкова о смерти Олега, «продолжающую» и «корректирующую» пушкинскую версию карамзинской истории. Заметим также, что в 1827 году Языков пишет еще одну полемическую по отношению к «Вещему Олегу» Пушкина балладу — «Кудесник».
149
В своей версии Пушкин отталкивался от «философической» интерпретации предания о смерти Олега, предложенной Карамзиным в статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств» (1802): «…герой, победитель Греческой империи, умер от гадины! Впечатление сей картины должно быть нравоучительное: помни тленность человеческой жизни!»( Карамзин 1982: 107; курсив авторский. — И.В.). Языков же в своей балладе об историческом значении почившего владыки обращается к «Истории государства Российского».
«Олег» Языкова завершает восходящий к старшим поэтам сюжет о могучем владыке и его предсказателе. У Жуковского священник-певец рассказывает о добром поступке властителя и предвещает ему великое будущее. Конь выступает здесь как дар Спасителю. У Пушкина волхв предсказывает могучему князю неизбежную и непонятную смерть «от коня своего». У Языкова поэт подводит исторический итог царствованию покойного. Эпоха Александра закончилась. «Спорного» коня кладут в могилу вместе с его владыкой. Новый царь братски обнимается со старым певцом покойного государя. Эстафета принята [150] . Поэт — связующее звено между двумя царствованиями.
150
В письме к родным от 2 сентября 1826 года Языков писал о своих надеждах на нового монарха, который, «кажется, имеет волю крепкую и истинное расположение к добру». Правда, эта комплиментарная характеристика у Языкова сопровождается ехидным замечанием, что «нового государя» хвалят «особенно немцы» ( Языков 1913:260).
По справедливому замечанию В. Кошелева, это новое положение поэта показано Языковым как сугубо официальное, «статусное»: «его роль ограничивается ролью „певца“, а на роль пророка он и не претендует!» ( Кошелев: 55). Думается, дело здесь вовсе не «в прямом неприятии» и не в непонимании пушкинской (и жуковской) версии, но в осознании автором произошедшего исторического перелома, изменившего положение и функцию певца. Позволительно предположить, что языковский «баян» превращается из пророка в… историка — вдохновенного, но нетворящего. Кажется, Языков фиксирует здесь (вольно или невольно) очень важные перемены в историческом и поэтологическом сознании эпохи — тоску по героическому прошлому, путь от профетизма к историческому мышлению, от разгадывания загадок Провидения к осознанию исторического закона смены вех, от милленаристской мистики и тайных предчувствий к национальному сознанию. Происходит своеобразная секуляризация и прозаизация образа поэта. Это может казаться грустным по сравнению с возвышенным культом поэта-священника, представленным в творчестве предшественников, но это и новая степень исторического знания, лишенного наивности. Знаменательно, что и Жуковский и Пушкин после 1826 года идут в этом направлении (каждый по-своему, разумеется).
Впрочем, вполне можно допустить, что языковская баллада скрывает и горькую историческую иронию (не противоречащую, однако, общему представлению о новом времени и месте поэта). Так, прототип Николая, «молодой владыка славян» Игорь, был нелюбимым и ничем не славным князем (убит за жадность древлянами). Параллель между воцарением Николая и началом княжения Игоря могла быть также подсказана Карамзиным: «Игорь в зрелом возрасте мужа приял власть опасную:ибо современники и потомство требуют величия от наследников Государя великого или презирают недостойных» ( Карамзин:118). Этой надежды князь, по Карамзину, не оправдал по следующим причинам:
Два случая остались укоризною для его памяти: он дал опасным Печенегам утвердиться в соседстве с Россиею и, не довольствуясь справедливой, то есть умеренною данию народа, ему подвластного, обирал его, как хищный завоеватель. Игорь мстил Древлянам за прежний их мятеж; но Государь унижается местию долговременною: он наказывает преступника только однажды. — Историк, за недостатком преданий, не может сказать ничего более в похвалу или в обвинение Игоря.
(Там же).За медово-комплиментарным («пчелиным») планом аллюзионной баллады Языкова, возможно, скрывается критика нового владыки, унизившего себя местью (казнь декабристов в июле 1826 года) [151] . Замечательно, что описание потешной битвы в балладе Языкова может быть прочитано и как намек на военный парад в память Александра, и как картина декабрьского мятежа:
Расходятся, сходятся… сшибка другая — И пала одна сторона!151
Как известно, Языков отозвался на это событие стихотворением памяти К. Ф. Рылеева.