Жаль, но уже 24 июня 1520 года, после семнадцати дней взаимной любви и обольщения, оба государя расстались друг с другом, так ничего и не подписав. Франциск и Франсуаза отбыли в Амбуаз, король Англии поспешил взойти на корабль, отплывающий на родину. Союз между ними не состоялся. И с этого момента Генриха VIII все более и более начинает привлекать Карл V 104] . Вскоре состоялась их встреча, на которую король Испании и ныне император Священной Римской империи, именно о владениях которого было сказано, что в них никогда не заходит солнце, прибыл на королевское собеседование без лишней пышности, даже более того, очень просто и скромно одетым. Такое поведение, и в особенности вид просителя на деле самого мощного из монархов мира так поразили и покорили Генриха VIII, что тот уже в скором времени совершенно позабыл об унижении, перенесенном на равнине Ардра. Основа для славного союза столь мощных государств была положена.

Между тем в спальне Франциска I наметился легкий разлад, чреватый большими последствиями. Пылкая и прекрасная дама из Шатобриана уступила скромным и тайным, но очень настойчивым ухаживаниям близкого друга короля, славного рыцаря адмирала де Бонниве. Брантом в связи с этим рассказывает вот какую историю: «Слыхал я, что король Франциск однажды явился в неурочное время к некоей даме [105] , с которой у него была давняя связь, — и принялся грубо стучать в дверь, как настоящий повелите ль. Она же в то время пребывала в комнате с господином де Бонниве, но не осмелилась передать ему [106] на манер римских куртизанок: „Non si puo, la unora e accompagnata“ („Нельзя, госпожа занята“). Ей пришлось тотчас решать, куда спрячется ее кавалер, чтобы не попасться на глаза. На счастье, дело было летом, и камин был забит свежими ветками, как это было принято у нас во Франции. Вот она и посоветовала ему спрятаться в камине, за ветками, прямо в рубахе — тем более что в доме было тепло.

Король же, совершив то, что ему надо было от дамы, вдруг захотел облегчиться и, не найдя подходящей посудины, направился к очагу и пустил струю прямо туда, сильно покропив и увлажнив бедного благородного рыцаря и возлюбленного, тот вымок, словно на него вылили ведро воды, — ибо она, как из садовой лейки, потекла ему на лицо, в глаза, в нос и рот; так что, возможно, несколько капель просочились даже глотку. Сделав дело и так славно помочившись, король, попрощался с дамой и вышел. Та затворила за ним дверь и позвала своего любовника в постель продолжить прерванную забаву.

Она помогла ему умыться и дала другую рубаху, после чего еще и согрела его своим огнем! Дама эта была очень влюблена в господина де Бонниве, но королю желала доказать обратное… она говорила ему „Да Господь с ним, сир, с этим Бонниве: он вбил себе в голову, что невозможно как красив, — и я поддакиваю ему, чтобы не разуверять, а чем он больше проникается такими мыслями, тем более он смешон в моих глазах; впрочем, он и так весьма забавен и остер на язык; поэтому-то, когда стоишь рядом с ним, невозможно удержаться от смеха“… Ах! Как часто многие любвеобильные создания прибегают к подобным хитростям, чтобы прикрыть свои маленькие грешки, и говорят плохо о тех, в ком души не чают, издеваются над ними на глазах у всего света, лишь бы сохранить хорошую мину при плохой игре. Вот это-то и называется любовными хитростями и уловками» [107] .

Итак, долгое время уловки и хитрости госпожи Франсуазы с успехом позволяли ей скрывать эту запретную для приближенных короля любовную страсть, но однажды горестные слухи с легкой руки Луизы Савойской дошли до короля, но тот им не доверил:

«…Надеюсь, что меня обманули, ведь куда удивительнее было бы, если бы весь двор не был у ног этой дамы» [108] . Король скорее доверял очаровательным ножкам госпожи де Шатобриан, чем здравому смыслу своей матери. Развивая эту необычайно эротическую тему, приведем одно шутливо-серьезное наблюдение Бран том а, касающееся интересующих нас времен и описывающее пикантные нравы того времени (впрочем, попросив предварительно читателей не строго нас судить за это — ведь положение обязывает, а пикантность предмета требует…).

Брантом говорит вот что (и это послужило хорошим представлением о галантности в XVI столетии в целом): «Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благородные и строгие (или, по крайней мере, желавшие казаться таковыми), прятали ноги под платья, дабы не вводить мужчин в соблазн… Сдержанность сия, возможно, пристала тем, кто помешался на благочестии и приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, — она, конечно, похвалы достойна, но, я полагаю, что дай им [109] волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, вот только лицемерие и напускная скромность заставляют их ежеминутно доказывать своим мужьям, что они-де и есть истинные праведницы; что ж, кому и судить о том, как не им самим?!

Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе разглядел сквозь доски помоста, сбитого нарочно для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме — красивой и стройной вдовушке; и так ему это зрелище понравилось и запало в душу, что он прямо помешался от любви [110] , а ведь и красивое лицо, и прочие стати этой дамы» а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько воздыхателей было у этой дамы — и не счесть!

Словом, как порешил я сам, а со мною и многие другие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен (даже для королей) и воспламеняет сладострастия ищущий взор; и удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я писал бы об этом без конца [111] ; ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежном отношении ко всему остальному телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо и впрямь непозволительно слишком углубляться в один только этот предмет.