Почему я и заканчиваю сие рассуждение, позволяя себе напоследок еще одно только слово: «Бога ради, сударыни мои, не прельщайтесь высоким ростом и не надставляйте (sic!) себе каблуков под прелестные ваши ножки, коими если не все вы, то многие можете похвастаться. Хорошенькая ножка сама по себе очаровательна, и, обувая ее, надобно сперва все умно взвесить и меру соблюсти, иначе и дело испортите!

А засим пусть хвалит и воспевает, кто захочет, другие дамские прелести, как это делают многие поэты, я же скажу так: изящно очерченные бедра, стройные икры и крошечные ступни (словом, едва ли не все чудеса нашего века — прим. автора) все же ни с чем не сравнить и в царстве любви великою властью обладают!» [112]

Так пылко и любвеобильно текла жизнь двора в первые годы правления Франциска I. Но однажды, рассказывают историки [113] , нелепый случай едва не похитил у Франции ее повелителя, а у мадам де Шатобриан ее галантного возлюбленного. 6 января 1521 года, на Крещение, Франциск обедал у себя в замке Роморантен, как вдруг ему со смехом сообщили, что в этом году его доброму другу графу де Сен-Поль, пировавшему в своем особняке, достался в праздничном пироге запеченный боб (знаменательно!). Король рассмеялся, притворно разгневался и, воскликнув: «Ого! На нашу корону объявился претендент! Пойдем же и свергнем его!» — сразу из-за стола в сопровождении слуг и друзей направился на штурм замка «крещенского короля»… Позолоченные рамы и стекла особняка «мятежного» графа засыпали снежками, а тот, в свою очередь, ответил штурмующим залпом со своего пиршественного стола — яблоками, грушами и яйцами [114] .

Веселое сражение происходило под открытым небом в момент, когда тяжелые крупные хлопья снега в обилии падали на голову штурмующим, как вдруг кто-то из захмелевших от новогодних возлияний обороняющихся вместо плода схватил из очага и швырнул вниз горящее полено, поразившее короля в голову.

«Перенесенный к своей матери, он несколько дней находился „под серьезной угрозой смерти, и слух о его кончине обошел всю Европу“».

В конце концов он выздоровел [115] , но Луиза трепетала за своего «Цезаря» и одно время считала, что уже «совершенно погибла» (фраза из ее личного дневника).

Этот любопытный инцидент стал поводом для новой мужской моды, характерной для XVI века: короткие волосы и борода (длина которой, разумеется, Менялась по вкусу ее обладателя — прим. автора). Дело в том, что врачам пришлось остричь длинные кудри короля, а он сам «отпустил бороду, чтобы скрыть несколько некрасивых следов от ожога».

Так же немедленно поступили все придворные. Повсюду глаз только и встречал, что остриженные головы и бородатые лица. И Клеман Маро [116] , со свойственным ему остроумием, не преминул высмеять цирюльников, вынужденных практиковать свое ремесло несколько ниже:

Ибо в те времена удаление волос было признаком элегантности. Все женщины, желавшие нравиться, ходили в баню сбривать себе «мох». Этой операцией, как правило, занималась замужняя дама. Все придворные дамы регулярно посещали такую «цирюльницу»:

Quelque chambriere ou valet Lui ratissoit d’un vieil couteau

И очень удовлетворены были те, про которых можно било написать, что они «свежевыбриты» [117] .

Впрочем, Клеман Маро был не единственным нескромником французской поэзии той эпохи. За несколько десятилетий до него Анри Бод (1420–1495) — чудесный поэт, создатель прозаического панегирика славному королю Карлу VI и многочисленных рондо и баллад, писал столь же нескромные стихи:

и еще одно:

Cons barbus rebondis et noirs,

Aux estuves rax et lavez.