В антикварном магазине были две вещи из гетто, всплывшие после потопа, — самодельная кукла и самодельная игрушечная коляска. С драгоценными покупками я шла по солнечному парку — по тому самому парку, где в июне 1944 года маленькие девочки возили кукол в колясках. Это шоу было разыграно перед инспекцией Красного Креста, но маленькие девочки об этом не знали. Инспекция отбыла, шоу закончилось. Но девочки продолжали возить своих кукол — теперь уже на рисунках.

Я остановилась и внимательно посмотрела на куклу. Это же работница туалетной службы! Именно о ней упоминала Фридл в своей лекции о детском рисунке! И эта история тотчас превратилась в предисловие к книге. Все материализуется.

От вина, от усталости или оттого, что мы с Сережей уже столько лет вместе, не всегда понятно, кто из нас что говорит.

— У меня было странное ощущение в этот приезд (это точно я). Лето такое же жаркое, как в сорок четвертом году. Помнишь, Вилли Малер в июле писал в дневнике: война окончена. А в конце сентября его депортировали в Освенцим. Я смотрела на старые каштаны и вязы, ходила по тем же дорожкам в парке… Помнишь, кто-то, увидев ряды терезинских папок на стеллаже, сказал: «Прямо как в адвокатской конторе!» Мы адвокаты!

— Терезин изменил нас. Образовался иной круг друзей. Старики, пережившие Освенцим, походы смерти, потерю близких — и при этом всегда готовые нас принять, помочь, утешить…

— В Герцлии я навестила Мириам, припомаженную старушку в красном костюме, которая играла в бридж с Бедей и Ханой. Ее имя значилось на афише терезинского кабаре. «Никакого кабаре я не помню, — сказала она с огорчением. — После Терезина был Освенцим, поход смерти, пьяные русские солдаты…» Она готова была мне рассказать все, что угодно, раз уж я приехала, — видно, ей очень одиноко. Ну и рассказала. Одна история страшней другой. При этом утешала: «Сейчас это кончится, а дальше будет хорошо». Хорошо не становилось, и она меня жалела. А наутро позвонила и говорит: «Я вспомнила песню из кабаре!» Они всю жизнь молчали, не хотели огорчать близких, хотели жить новой жизнью. Как Мауд. Все, что осталось у нее после гибели возлюбленного, спрятала в сейф.

— Если бы ты не задала ей тот вопрос — есть ли у нее в жизни секреты, — не было бы ни фильма, ни книги. Я уж не говорю о детских рисунках… Как ты их перерисовывала, сидя в кабинете тогдашнего директора Еврейского музея. Тебе приносили оригиналы, кажется, по сто рисунков в день… Тогда весь твой интерес был сосредоточен на лечении детских травм. Начался Терезин. Я переводил тебе с немецкого, ты мне — с чешского. В советской крепости в ту пору образовались проломы. Это и помогло тебе попасть в Прагу после двадцати лет невыезда.

— У нас ведь еще где-то лежат две общие тетради… Это перерисовывание помогало следовать за ребенком. Думать его мысли.

— И устроить выставку детских рисунков из Терезина в ЦДХ на Крымском Валу…

— Все это было так давно… Когда мы взялись за эту тему, точнее, когда она взялась за нас, мы все переводили на русский, печатали на машинке в трех экземплярах под копирку, и нам казалось, что мир будет потрясен этим феноменом…

— Ничего нам не казалось. Это и есть феномен.

Я рассказываю Сереже про новый проект. Франц Петер Кин.

— Ты с ума сошла, — говорит он, — опять немецкий язык… Когда мы закончим еще два терезинских тома?

— Кин был иллюстратором книг, учил студентов, писал потрясающие вещи, одно либретто к «Императору Атлантиды» чего стоит…

— А семинары? — выдвинул Сережа последний аргумент.

— Буду давать уроки из Терезина. Ведь никто не знает, откуда я пишу.

— Но как можно сосредоточиться на таких разных вещах?

— Это не разные вещи, в том-то и дело.

Прошло несколько лет. Мы с Маней опять в комнате номер два, с бессмертной игрушечной собачкой в окне напротив. Конец марта, утром легкие заморозки, днем градусов двенадцать. На солнце. В шесть утра мы пьем кофе, в полседьмого быстрым шагом идем в Малую крепость. На этот раз нам, как проверенным кадрам, вручили ключи от выставочного зала и входа в крепость. Можем работать ночами. Можем запереть в крепости местное начальство вместе со сторожем и его овчаркой. Он грозится спустить ее на нас.

Воскресным утром мы пробуждаемся от барабанного боя. Что случилось? Опять война? Нет, военный парад. В Терезине действует молодежная организация «Друзья армии». Молодые люди в мундирах времен Первой мировой войны и девушки в одеяниях сестер милосердия движутся стройными рядами. Замыкает колонну двухметровый Павличек с огромными ушами, метровыми ступнями в босоножках и руками, взбалтывающими воздух; несколько поодаль от Павличека шествует невероятных размеров Марушка в кофте, стягивающей тяжелые груди; рядом с ней, нога в ногу, марширует безымянный герой в сомбреро, с которого свисает бобровый хвост, изрядно поношенный. Эти трое живут в сумасшедшем доме на главной площади. Обычно больных выпускают на прогулку после пяти, когда последний автобус с туристами оставляет город. Парад «Друзей армии» — событие исключительное, своего рода амнистия для мирных сумасшедших.