— Ты с мамой говорила? — спрашивает Ирка. — Надо её поддержать сейчас. Чтобы она с ума не сошла.

— Да, — говорю я.

Голоса у нас обеих замороженные. Потому что мы не знаем, каким должен быть голос в ТАКОЙ ситуации.

— Ты приедешь? — спрашиваю я.

— Меня Костя ждёт на «Проспекте Мира».

— А…

Наконец приходит мама. С чужим лицом. У неё расширенные глаза и сжатые губы.

Я вроде протягиваю к ней руки, но она отстраняет меня, глядя вверх, на вешалку.

— Шапка!

Она тянется, не может достать. Я достаю папину шапку. Маленькую, чёрную.

— Положи на стол, упакуем, — бормочет мама, разуваясь, — хотя могут и не пропустить.

Дальше начинается кутерьма. Мама носится по комнатам, разыскивает папины вещи, приговаривая: «Положу, но могут и не пропустить». Она собирает, раскладывает по пакетам, перевязывает, что-то поручает мне, потом тут же выдёргивает из рук, велит сделать что-то ещё, и так без конца.

Ещё без конца звонит мобильный, и мама что-то кричит в него. Иногда задаёт вопросы. Иногда раздражённо отвечает. Иногда просит. Ей звонят бабушка, дедушка, дядя, адвокат, жена того папиного коллеги, которого забрали вместе с папой, Ирка.

— Приезжай! — кричит мама ей. — Приезжай сегодня! Мы должны пережить эту ночь вместе!

И снова начинает носиться.

А когда у шкафа вырастает очередь из разноцветных пакетов, набитых доверху, она ложится спать. Просто выключает свет и ложится на кровать прямо в костюме, в котором пришла с работы. Закутывается в одеяло. Я неловко топчусь на пороге. Надо бы подойти, обнять её. Но я почему-то не могу. Я же стою. Как-то неловко обнимать лежачего.

Потом всё-таки приезжает Ирка. Она вбегает в комнату прямо в ботинках. И ложится на маму, накрывая её полами своего пуховика. И плачет:

— Как я без него буду, как?

— А я? — плачет мама в ответ, обнимая Ирку. — Погоди, погоди… Надо обсудить… папина машина. Она осталась у здания суда. Скажи Косте…

Тысячи злобных «почему» начинают роиться у меня в голове, как озверевшие пчёлы.

Я хлопаю дверью в комнату, но никто не слышит. Они разговаривают приглушёнными голосами, словно обсуждают самый важный в мире секрет.

Я запираюсь в комнате. И пишу папе:

«Папа, помнишь, ТЫ — РУЧЕЁК? Обойдёшь любой камень. Если надо, спрячешься в землю. Но достигнешь цели. Люблю тебя. М-П».

Заглядывает мама. Она всё-таки сняла костюм и надела ночнушку и халат. За ней стоит Ирка, в выцветшей детской пижаме, которая ей мала. В руках у неё — зубная щётка, на плече — полотенце.

— Лиза… Совсем забыла, — говорит мама, — вы ведь можете написать папе записку. Что-то поддерживающее. Только не грустное, ладно, потому что…

— Я уже написала, — перебиваю её.

Встаю и отдаю листик.

— Молодец, — говорит Ирка за маминой спиной, — сама сообразила.

В её голосе — то ли зависть, то ли восхищение, то ли удивление, что я сообразила раньше неё.

— Если надо, — говорю я, — то могу прогулять школу завтра. У нас ОБЖ и два труда…

— Не надо, — говорит мама, — иди. Нам ещё придётся прогуливать. Всем.

Она опускает голову. Ирка кладёт ей руку на плечо и тоже опускает голову.

Во мне снова разгорается огонёк ревности, но я его тушу. Ну ладно, ладно. Не до конца тушу. Но прикручиваю.

Мама протягивает мне руку, и я сжимаю её ладонь.

Мы втроём отражаемся в зеркале моего шкафа.

— Прямо мушкетёры, — грустно говорит Ирка, — все за одного.

«А папа где-то там, — думаю я, и внутри начинает подниматься волна боли, — один. Безо всех».

Вот проснулся ты утром. Что ощущаешь?

Мягкую подушку. Зайца или мишку, с которым спишь в обнимку, хотя тебе давно уже не три года. Слышишь тиканье будильника (вот-вот зазвонит, надо скорее выключить!).

С кухни пахнет яичницей. Если с помидорами, то пахнет противно. «Не буду есть, — сонно думаешь ты, — если с помидорами. А то опять там сопли не-прожаренные будут попадаться. Я творог буду, и пусть ругается, что холодное на голодный желудок».