С большим трудом процессия прошла площадь Розер и стала подниматься по монументальной лестнице; а наверху в небо вонзался тонкий шпиль собора, и оттуда долетал колокольный звон, славивший лурдскую богоматерь. Это был апофеоз: балдахин медленно поднимался к высоким дверям святилища, казалось, распахнутым в бесконечность, над необъятным людским морем, грохочущим внизу, на улицах и площадях. Служка в великолепном голубом одеянии, шитом серебром, шагал во главе процессии, неся крест; он поравнялся уже с церковью Розер, возвышавшейся над морем крыш. За ним шли представители различных паломничеств, и их яркие шелковые и бархатные знамена развевались в пурпурном зареве заката. Далее, сияя как звезды, шествовали священники в белоснежных стихарях и золотых облачениях. Кадильницы взлетали вверх, а балдахин поднимался все выше, несших его не было видно, и казалось, некая таинственная сила, незримые ангелы возносят его в нимбе славы к разверстым небесным вратам.

Раздалось пение; теперь, когда толпа отстала, никто больше не молился об исцелении больных. Чудо свершилось, его славили во все горло, колокола звонили, воздух сотрясался от восторга.

— «Magnificat anima mea Dominum…» [14]

Это было благодарственное песнопение, которое уже гремело в Гроте, но здесь оно само рвалось из сердец.

— «Et exsultavit spiritus meus in Deo salutari meo…» [15]

Мария радостно всходила по огромной лестнице к собору, ощущая все возрастающее ликование. Ей казалось, что ноги ее, столько лет скованные болезнью, крепнут с каждым шагом. Тележка, которую она торжествующе везла за собой, представлялась ей сброшенной оболочкой ее болезни, адом, откуда вырвала ее святая дева, и, хотя у девушки онемели руки, она хотела непременно дотащить тележку доверху и повергнуть ее к стопам божьим. Никакие препятствия не могли остановить Марию, крупные слезы катились у нее из глаз, но она смеялась и с решительным видом шла, высоко подняв голову. Одна из туфелек ее развязалась, кружево сползло с головы на плечи, но она шла, невзирая ни на что, с сияющим лицом, обрамленным чудесными белокурыми волосами, испытывая такой подъем духа и прилив сил, что тяжелая тележка прыгала за ней по ступеням, словно детская колясочка. Пьер шел позади Марии, его вел под руку отец Массиас. Молодой священник утратил всякую способность мыслить, так сильно было его волнение. Звонкий голос отца Массиаса оглушал его.

— «Deposuit potentes de sede et exaltavit humiles…» [16]

Справа от Пьера спокойно шел Берто. Он приказал санитарам разомкнуть цепь и любовался людским морем, через которое прошел крестный ход. Чем выше поднималась процессия по лестнице, тем шире раздвигалась площадь Розер с прилегающими к ней улицами и садами. Там, внизу, было черно от народа — точно гигантский муравейник, на который смотрят с птичьего полета.

— Поглядите! — обратился Берто к Пьеру. — Какое величие, какая красота!.. Да, хороший будет год.

Для него Лурд служил очагом пропаганды, где он сводил счеты со своими политическими противниками, радуясь множеству паломников, ибо это, по его мнению, должно было вызвать неудовольствие правительства. Вот если б можно было привлечь сюда городских рабочих, создать католическую демократию!

— В прошлом году, — продолжал он, — было тысяч двести паломников, не больше. Надеюсь, что в этом году цифра будет выше.

И несмотря на свою озлобленность оппозиционера, добавил радостным тоном человека, любящего пожить:

— Когда сейчас там была давка, я, честное слово, радовался. Я говорил себе: «Идет дело на лад, идет!»

Пьер не слушал его, подавленный грандиозным зрелищем. Людское море, разливавшееся все шире, по мере того как он над ним поднимался, простиравшаяся внизу чарующая долина, над которой вставали величавые горы, — все это вызывало у него трепетный восторг. Волнение его еще усилилось, когда он встретился взглядом с Марией, широким жестом указал ей на развернувшуюся перед ними изумительную картину. Но Мария не поняла его жеста; находясь в состоянии экзальтации, она не видела материального мира, и ей казалось, что Пьер берет землю в свидетели величайших милостей, какими осыпала их обоих святая дева; она думала, что и на него распространилось чудо в тот миг, когда она, исцеленная, встала на ноги, что и он, чье сердце билось в унисон с ее сердцем, почувствовал, как на него снизошла благодать и избавила его душу от сомнений, вернув ему веру. Как мог он, присутствуя при ее необычайном исцелении, не уверовать? Ведь она так пламенно молилась всю ночь напролет перед Гротом! Она видела сквозь радостные слезы, что и Пьер преобразился, и плачет, и смеется, вернувшись к богу. Это подстегивало ее лихорадочную радость, она катила твердой рукой свою тележку и готова была тащить ее бесконечно, все выше, на недосягаемые вершины, в ослепительный рай, словно неся в этом восхождении двойной крест — свое и его спасение.

— Ах, Пьер, Пьер, — лепетала она, — какое счастье испытать вместе такую радость! Я так страстно молила святую деву, и она соблаговолила спасти и вас и меня!.. Да, я чувствовала, как ваша душа растворяется в моей. Скажите мне, что наша обоюдная молитва услышана, что мне дано было ваше спасение, как и вам дано мое!

Он понял ее заблуждение и содрогнулся.

— Если бы вы знали, — продолжала она, — каким величайшим горем было бы для меня одной подниматься к свету! Ах, быть избранницей и идти к радости без вас! Но с вами, Пьер, какое блаженство!.. Быть вместе спасенными, счастливыми навсегда! Я чувствую в себе такие силы, что способна была бы перевернуть весь мир.

Надо было, однако, что-то ответить, и Пьер солгал; он даже подумать не мог о том, чтобы омрачить ее чистую радость.

— Да, да, будьте счастливы, Мария, я тоже счастлив, все наши страдания искуплены!

Но при этих словах все в нем оборвалось, как будто грубый удар топора внезапно отделил их друг от друга. До сих пор они страдали вместе, и она оставалась для него подругой детства, первой женщиной, которую он желал и которая всегда принадлежала ему, потому что не могла принадлежать никому другому. Теперь она выздоровела, а он — один в своем аду и знает, что она никогда не будет ему принадлежать. Эта внезапная мысль потрясла его, и он отвернулся в отчаянии, что ему приходится так страдать от ее бьющего через край счастья.

Пение продолжалось; отец Массиас ничего не видел и не слышал, весь отдавшись горячей благодарности богу; громовым голосом он возгласил последний стих песнопения:

— «Sicut locutus est ad patres nostros, Abraham et semini ejus in saecula» [17] .

Одолеть последний пролет крутой лестницы, сделать еще одно усилие, поднимаясь по скользким широким ступеням! И вот ярко освещенная закатными лучами процессия кончила восхождение. Последний поворот, и колеса тележки звонко ударились о гранитные перила. Выше, выше, к самому небу!..