Балдахин появился наконец на вершине гигантской лестницы, перед дверями собора, на каменном балконе, господствующем над всем краем. Аббат Жюден вышел вперед, высоко держа обеими руками чашу с дарами. Мария, втащив тележку, стояла возле него с бьющимся сердцем, с пылающим лицом, с распустившимися золотыми волосами. Дальше расположилось духовенство в белоснежных стихарях и сверкающих облачениях; хоругви плескались на ветру, как флаги, оживляя белизну балюстрад. Наступил торжественный момент.

Сверху все представлялось в уменьшенном виде. Темное людское море беспрерывно колыхалось, на миг оно замерло — теперь видны были едва различимые белые пятна лиц, поднятых к собору в ожидании благословения; насколько охватывал взгляд — от площади Розер до Гава, в аллеях, на улицах, на перекрестках, вплоть до старого города, виднелись тысячи бледных лиц, рты были полуоткрыты, и все глаза прикованы к порогу храма, где перед ними должны были разверзнуться небеса. Затем взору открывался огромный амфитеатр — со всех сторон вставали холмы, пригорки и горы с высокими пиками, терявшимися в голубой дали.

На севере, по ту сторону бурной реки, на склонах ближних гор, многочисленные монастыри — кармелиток, сестер Успения, доминиканцев, сестер Невера — золотились среди деревьев, освещенные розовым отблеском заката. Густые леса взбирались по уступам к высотам Бюала, над которыми взлетала острая вершина Жюло, а над нею — Мирамон. На юге — снова глубокие долины, узкие ущелья, зажатые меж гигантских утесов, подножия которых уже подернулись синеватой дымкой, тогда как вершины еще сияли прощальной улыбкой заходящего солнца. Визенские холмы отсвечивали пурпуром, прорезая коралловым мысом дремлющее озеро прозрачного, как сапфир, воздуха. А напротив них, на западе, у скрещения семи долин, простирался необъятный горизонт. Замок, с его башней и высокими стенами, черный остов старинной суровой крепости, стоял точно страж. По эту его сторону взор веселил новый город, раскинувшийся среди садов, — белые фасады, большие отели, пансионы и красивые магазины с ярко освещенными витринами, а позади замка темнели в рыжеватой дымке выцветшие кровли старого Лурда. Малый и Большой Жерсы — два громадных голых утеса, кое-где покрытых пятнами травы, служили этой картине фиолетовым фоном, словно два строгих занавеса, задернутых на горизонте, за которыми величественно опускалось солнце.

Оказавшись перед этим безбрежным пространством, аббат Жюден еще выше поднял обеими руками святую чашу. Он медленно обвел ею горизонт от края и до края, начертав на фоне неба широкий крест. Повернувшись налево, он поклонился монастырям, высотам Бюала, острому пику Жюло, Мирамону; направо — изломанным скалам, обступавшим темные долины, и пылающим закатным пурпуром визенским холмам; прямо перед ним виднелись оба города, он поклонился им, а также замку, встающему над Гавом, и дремлющим во мгле Малому и Большому Жерсам; аббат поклонился лесам, потокам, горам, отдаленным вершинам, вырисовывавшимся неясной цепью на горизонте, — всей земле. Мир земле, надежда и утешение людям! Внизу толпа дрогнула под осенившим ее огромным крестным знамением. Казалось, неземное дуновение пронеслось над бледными лицами, бесчисленными, как волны в океане. Раздался восторженный гул, уста раскрылись, воспевая хвалу богу, когда чаша, освещенная заходящим солнцем, снова появилась, сама подобная солнцу, золотому солнцу, начертавшему огненный крест на пороге вечности.

Хоругви, духовенство, аббат Жюден под балдахином вошли уже в собор, когда Марию, все еще не выпускавшую из рук тележки, остановили две дамы и, плача, расцеловали ее. Это были г-жа де Жонкьер и ее дочь Раймонда; они тоже пришли сюда, чтобы присутствовать при обряде благословения, и узнали о чуде.

— Ах, дорогое мое дитя, какая радость! — повторяла дама-попечительница. — Как я горжусь, что вы в моей палате! То, что святая дева избрала именно вас, — большая милость для нас всех.

Раймонда задержала руку исцеленной в своей.

— Позвольте мне называть вас моим другом, мадемуазель. Мне было так жаль вас, и я так рада, что вы ходите, что вы стали такой сильной и красивой!.. Позвольте мне еще раз поцеловать вас. Это принесет мне счастье.

Мария в восторге лепетала:

— Спасибо, от всего сердца спасибо… Я так счастлива, так счастлива!

— Мы с вами теперь не расстанемся! — сказала г-жа де Жонкьер. — Слышишь, Раймонда? Пойдем помолимся вместе с нею. А после службы уведем ее с собой.

Дамы присоединились к процессии и пошли вслед за балдахином, рядом с Пьером и отцом Массиасом, между рядами скамеек, занятых делегациями. Одним хоругвеносцам разрешено было встать по обеим сторонам главного алтаря. Мария приблизилась к алтарю и остановилась у ступенек со своей тележкой, крепкие колеса которой дребезжали на каменных плитах. Объятая священным безумием, Мария привезла эту бедную, многострадальную тележку в роскошный дом божий как доказательство свершившегося чуда. Орган разразился торжествующей мелодией, громогласными звуками, славящими бога; в хоре голосов выделялся небесный, ангельский голос, чистый, как кристалл. Аббат Жюден поставил чашу с дарами на алтарь, толпа заполнила неф, сгрудилась, каждый старался занять место до начала службы. Мария упала на колени между г-жой де Жонкьер и Раймондой, глаза которой увлажнились от умиления, а отец Массиас, обессиленный после необычайного нервного подъема у Грота, рыдал, распростершись на полу, закрыв лицо руками. Позади него стояли Пьер и Берто, все еще следивший за порядком, — он держался настороже даже в самые волнующие минуты.

Оглушенный звуками органа, охваченный беспокойством, Пьер поднял голову и обвел взглядом собор. Центральный неф, высокий и узкий, пестро раскрашенный, был весь залит светом, проникавшим в окна. Боковые нефы представляли собой нечто вроде коридоров, расположенных между столбами и боковыми приделами; от этого главный неф казался еще выше, его хрупкие, изящные аркады взлетали вверх. Золоченая, ажурная, словно кружевная, решетка ограждала амвон и белый мраморный алтарь, весь в лепных украшениях, пышный и девственно чистый. Но больше всего взгляд поражало обилие приношений; это была целая выставка: вышивки, драгоценности, хоругви — поток даров заливал стены; золото, серебро, бархат, шелк снизу доверху покрывали церковь. На это святилище беспрерывно изливалась горячая благодарность, и заключенные в ней сокровища, казалось, пели гимн, исполненный веры и признательности.