Выросший в Каталонии, где коррида не укоренена в традиции, я не питал врожденной любви к красным накидкам и крови. В этом смысле я и многие мои соседи-провинциалы являлись, как и сама королева, неполноценными испанцами. Столичные жители, напротив, обожали это кровавое зрелище. Я слышал, что, впервые оказавшись на корриде, королева чуть не потеряла сознание, но сейчас она регулярно посещала бои быков, чтобы доставить удовольствие своему супругу и тем более своему народу.

В одно из воскресений я взял громоздкий бинокль соседа по комнате, купил дешевое место на солнцепеке, на ярус выше, чем мне хотелось, зато напротив королевской ложи. Целый час я рассматривал в бинокль королеву, после чего у меня начали ныть руки, а вокруг глаз, к которым я прижимал окуляры, образовались потные круги.

То, что я увидел, привело меня в замешательство. Для человека, который чуть не упал в обморок на корриде, королева выглядела неистовым фанатом. Ни одного раза, включая самые напряженные и даже жуткие моменты схватки, она не отводила от глаз своего легкого бинокля с латунной отделкой, сверкавшей на солнце. Другие леди махали кружевными платочками, а мужчины вставали, чтобы швырнуть на арену шляпы и кожаные ботинки, надеясь, что матадор окажет им честь, выпив вина, пока помощники за его спиной сгребали окровавленный песок и насыпали чистый. Когда мертвого быка вытаскивали с арены, многие зрители переговаривались с соседями, но не королева. Даже этот трагический кадр привлекал ее внимание.

Во втором раунде на арену выпустили здорового быка, но с ним вступил в поединок и более опытный матадор. Танцуя и делая выпады в своем облегающем, в блестках, костюме, он быстро поставил быка на колени, затем надменно повернулся, разглядывая публику, и чуть не получил удара рогами успевшего встать на ноги и ринуться в атаку быка. В этот опасный момент даже король вскочил с места. Я не мог слышать его голоса, но видел движение губ, явно подбадривавших матадора, когда тот вовремя повернулся, тем самым спасая себя, и нанес финальный, смертельный удар шпагой в раскачивающийся окровавленный череп быка. А королева по-прежнему пристально следила за событиями в бинокль.

— Ты, должно быть, истинный знаток корриды, — сказал сидевший рядом со мной пузатый мужчина, чьи глаза покраснели от яркого солнца.

— Да? Что? — Я чуть отстранился от бинокля, только чтобы взглянуть на мужчину, но тут же снова поднес бинокль к глазам.

— Бинокль. Ты от него прямо не отрываешься.

Я вдруг решил, что он хочет попросить у меня бинокль, чтобы наблюдать за следующей схваткой, потому-то польстил мне, назвав знатоком. Но тут до меня дошло, ведь незнакомец не знал, что являлось предметом моего интереса. Я смотрел не на быка, но он не мог об этом догадываться. Если бы я сидел с закрытыми глазами, он и тогда продолжал бы думать, что я разглядываю подробности кровавого спектакля. Я снова сфокусировал взгляд на королеве, ее нежных руках, просвечивавших сквозь рукава, отороченные кружевами, на ее аккуратном овальном лице, прятавшемся за прижатыми к глазам окулярами. И меня осенило. Она использует бинокль не для того, чтобы смотреть корриду. Бинокль ей нужен, чтобы не участвовать во всем этом.

В следующий раз, когда королева отпустила меня после игры и я вышел в коридор, бессовестно игнорируя охрану, я прижался ухом к двери.

— Еще две минуты, — зевнул охранник.

— Что?

— Это как песок в часах — жди, пока весь не высыплется.

— И часто у нее так?

— Всегда. Потом раз — и всё.

Я сделал вид, что застегиваю футляр виолончели, а сам прислушивался к звукам, доносящимся из-за закрытой двери.

Больше всего эти звуки напоминали приглушенное икание. Как ни странно, охранник не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Прислонив к стене алебарду, он спичкой вычищал грязь из-под ногтей.

Я прекратил возиться с замком:

— Как вы думаете, с ней все в порядке?

— Она вышла, заколола волосы и попросила Уолкера принести ей в другую комнату чаю. Она вообще любит уединение. Так что тебе лучше уйти.

Я подхватил футляр и быстрым, насколько позволяло больное бедро, шагом пошел прочь.

Я чувствовал свою причастность к чужой жизни, хотя не мог бы сказать, чего в этом чувстве было больше — радости или боли. Да это и не казалось мне важным, главное — это чувство жило во мне. После месяцев одиночества я благодаря музыке снова был кем-то замечен. А что меня ждет дальше — об этом я предпочитал пока не думать.

Я долго набирался храбрости. И в следующий раз, когда королева Эна отпустила меня, замешкался. Не вставая со стула, она еще раз махнула мне рукой — уходи! — и потрясла кистью, словно стряхивая с нее воду. Я отставил виолончель в сторону, но остался сидеть, хотя меня так и подмывало удрать.

Она опять жестом велела мне уходить.

— Простите, — сказал я, — но мне кажется, что было бы неправильно оставлять вас одну.

Она посмотрела на меня с раздражением, даже на щеках появился неровный румянец:

— Не говори глупостей.

Заикаясь, я забормотал слова утешения.

— Ладно, — смилостивилась она. — Можешь остаться, если будешь молчать. Иначе все испортишь.

И снова повернулась ко мне спиной.

Так и повелось: я сидел перед ней с бьющимся сердцем, стараясь ничем не выдать своего волнения, и ощущал возникшую между нами странную близость, гораздо более тесную, чем та, что связывала меня с Исабель.