— Вы что, доктор?

Он расхохотался:

— Доктор! Доктора — просто мясники! Они кладут свои руки на живое и подталкивают его к смерти. Я же прикасаюсь к тому, что давно умерло, и возвращаю к жизни.

Она скривила губки, подавляя смех:

— Мистика.

Он достал еще один камушек из-под кромки платья.

— Эти дьяволята всегда находят способ забраться в опасные места. Я обещаю только нащупывать их, не смотреть…

На ее лице не было никакого возмущения, хотя на моем, я уверен, оно было. Он соблазнял ее так же быстро, как только что пытался соблазнить Фелипу. Если она уйдет, он найдет кого-то еще. Если уйду я, он этого даже не заметит. Даже несмотря на зевак, находившихся в считаных метрах от нас, он лез ей под юбку только потому, что ему доставляло удовольствие бросать вызов, это отвлекало его от неприятностей почти так же, как игра на фортепиано.

— Вот здесь, — сказал он.

— Чуть выше, — возразила она.

— А сейчас, если вы закроете глаза…

И его последние бессвязные слова:

— Я верю, что люди сами кузнецы своего несчастья…

Мощный взрыв заглушил конец его фразы и положил неожиданный конец импровизированному пикнику.

— Как только окажемся на станции, я свяжусь с его сестрами, — сказал я позже Аль-Серрасу, когда мы рассматривали четыре тела среди обломков дерева и расплавленных проводов. В двухстах ярдах от нас находился неповрежденный поезд, и эти тела были единственным признаком бедствия, кроме трепещущих на ветру клочьев опаленной одежды. Около поезда плакала женщина, но ее всхлипы были похожи скорее на икоту, подхватываемую теплым ветром.

— Семья Готье захочет узнать, что случилось. Как я им объясню?

— Анархисты, — пробормотал стоявший рядом со мной мужчина. — Люди, которые хотят, чтобы вся наша страна упала перед ними на колени.

Молодой человек около него возмутился:

— Вы же наверняка не знаете! Может, это наша собственная Гражданская гвардия сделала.

— Зачем им взрывать поезд?

— Чтобы подорвать репутацию правительства.

Ни тогда, ни потом меня не волновало, кто за этим стоял. Мне просто хотелось знать, как я объясню девяти сестрам, что их брат, которому удалось избежать всех превратностей своего времени, включая и войну, и инфлюэнцу, так неожиданно и невообразимо погиб.

Я повернулся к Аль-Серрасу:

— Ты знаешь, как зовут его сестер?

— Может, он просто потерял сознание?

— Это невозможно, Хусто. Ты ничем не можешь ему помочь. Давай пойдем обратно.

Но он схватил за плечо другого пассажира, человека в темном костюме, который принес одеяла, чтобы прикрыть тела. Он говорил незнакомцу:

— Когда мы слишком докучали ему, он накрывал голову рукой, вот так…

Я дернул его за рукав.

— …и притворялся, что спит.

Я потянул сильнее, но он продолжил, пока не закончил объяснение:

— Я думаю, он только делал вид, что его все устраивает, а на самом деле молча терпел.

И по этой настойчивости, с которой говорил Аль-Серрас, я понял наконец-то, что он говорит о самом себе.

Ящик с останками скрипача мы проводили до французской границы. Гробу предстоял медленный и замысловатый путь до Парижа — в отличие от солдат и боевой техники, посылаемых на Западный фронт и возвращающихся с него. Мы отправили также два его чемодана и скрипку, но сначала заглянули в футляр, чтобы посмотреть, сколько Готье успел скопить для воплощения своей мечты о Полинезии. Мы надеялись, что этих денег окажется достаточно для похорон и какой-никакой помощи его сестрам. Однако под канифолью и крошечным лоскутком тряпочки для полировки оказалось всего три помятые купюры, которых едва хватило бы на покупку нового комплекта струн.

Я смотрел, как Аль-Серрас открыл бумажник, опорожнил его, затем вытащил из самого большого своего чемодана небольшую сигарную коробку и вытряхнул ее содержимое.

— И это все? — спросил я, наблюдая, как он сворачивает купюры, обкладывает ими скрипку и давит на крышку, чтобы закрыть футляр.

— Все и ничего, — сказал он.

— У меня тоже есть немного, — потянулся я к своему карману, но он остановил меня.

— Эти деньги нам понадобятся.

В Сан-Себастьяне мы поинтересовались, можно ли сопроводить ящик с останками и чемоданы во Францию, но начальник станции сказал:

— Нет смысла. В Париже вас сразу же спросят, представляете ли вы «значимость для страны». А вы, во-первых, испанцы.

— У меня уже многие годы дом во Франции, — сказал Аль-Серрас.

— А во-вторых… Кто вы по профессии, говорите?

— Мы музыканты, сеньор, — буркнул Аль-Серрас.

Начальник станции положил билетную книжку обратно в карман.

Три недели мы отсиживались в гостиничном номере в Бильбао. Персонал гостиницы относился к нам с уважением, но ровно до тех пор, пока не просочился слух, что наши долговые расписки, которыми мы расплачивались по всему городу, никто еще ни разу не оплатил. Так мы оказались снова там, откуда начинали, даже в более худшем положении, так как деньги от Бренана заканчивались.

Я спросил Аль-Серраса:

— Неужели у тебя нет никаких сбережений — от концертов и пластинок?