Шрифт:
Ленка следила за его полетом, как тогда наблюдали за спутником – улыбаясь и подняв к небу голову. Уважительно посмотрев, она сказала: «Ого!». И захлопала в ладоши. Как если бы кто-то захлопал на похоронах. Потом подошла, как босая по стерне, и сказала, так признаются в детстве, что чашка сама разбилась:
– Рыжий, понимаешь, я уезжаю насовсем.Мать увозит меня к Лысому… Мы уже подали документы на обмен…
И замолчала.
– Это мама решила?
– Нет, я сама…
Был уже вечер.
Солнце свалилось к самым крышам окраинных домов. Длинные тени колесом покатились по траве пустыря. Много, сразу много больших и порожних колес. Они катились навстречу, и обязательно надо было переступить, потому что земля тоже большое колесо, а когда стоишь на большом колесе, и оно закрутилось, обязательно надо переступить…
«…Пусти… Не надо… Дай я сама…»
Он сказал, что она дура, натянул на потное тело рубаху – до чего же она была грязна! – и ушел, оставив на поле великолепный ртутный молот. Ленка знала, что такому молоту цены нет. Поэтому побежала за ним, потом вернулась, чтобы надеть босоножки, потом снова побежала за ним. Еле нашла и поволокла за проволоку через все поле. Молот был маленький, но тяжеленный, как чемодан с книгами. Она бросила его, не дотащив…
Рыжий пришел на вокзал минут за сорок до отхода поезда.
Ленку провожали одноклассницы – все эти нелюбимые им «бэшницы», а родичей собралось много, как на похоронах. И лица у всех были каменные, и жесты заторможенные; все они тяжело охали и вздыхали, говорили полушепотом, принимались вдруг целоваться с Ленкиной мамой, а Ленку успокоительно поглаживать по плечу, при этом все поминутно сморкались и хлюпали носами, как в вирусный грипп. Поезд шел только до Москвы, и проводницы недоумевали, отчего такие длинные проводы. До Москвы ведь рукой подать. Тем более что и вещей у них почти никаких: все распродали или отправили багажом.
Но в Москве они получили паспорта и уехали навсегда…
«…Рыжий, мы не знали тогда этих слов. Это "навсегда", оно раньше еще никогда нами не произносилось, и оттого звучало очень важно. Так утки летят на призывный крик селезня, не понимая, что это просто манок…»
Рыжук вылез откуда-то сбоку. «Еще бы ты явился на вокзал по-человечески! Ведь пришлось бы покупать перронный билет…»
Он стоял в стороне, а все обнимались и целовались, и сморкались в надушенные платки, Ленка даже на цыпочки встала, чтобы его разглядеть. Он мог бы подойти ко всем и хотя бы поздороваться, а не заставлять нервничать ее и ее бедную маму. Но он знал про какое-то свое право. Он стоял в стороне, как истукан, и на этот раз, может, впервые в жизни, он был прав.
«…Рыжий, я потом поняла, как ты был прав… Поезд дернулся, все засуетились, а ты все стоял. А я думала о том, что мальчишки почему-то не пришли. Было так обидно…»
Но это еще не отправление, просто подали паровоз.
Рыжий раздвинул всех и подошел, он сунул ей в руки вислоухого щенка. За ошейник была воткнута записка: «Меня звать Рыжий». Пес заскулил и все пытался лизнуть ее в щеку и в нос…
И тогда она окончательно разревелась.
Кто-то шумел, что собаку нельзя пускать в поезд, Ленка ревела и улыбалась одновременно. Все вокруг толкались, Рыжука сразу оттеснили в сторону, Ленку принялись успокаивать.
Потом поезд поехал. Очень просто: тронулся и покатил. Так всегда бывает: самое идиотское происходит просто…
Рыжук вскочил на подножку, проводница что-то завопила. Он не слышал и поцеловал Ленку в мокрые губы, совсем рядом увидев ее большие коричневые глаза…
– Карие.
Нет, коричневые. У нее были коричневые глаза. Два коричневых блюдца слез. И ужас на белом лице ее мамы. «Это чертовски вкусно – целовать заплаканных девчонок», – мелькнуло у него в голове…
Он спрыгнул с подножки и побежал вперед, обгоняя вагоны.
Проводница ругалась всеми словами, пытаясь закрыть дверь, но из-за ее плеча Ленка еще успела увидеть мальчишек, которые стояли на перевернутой скамейке привокзального сквера.
Они поменялись пиджаками. На Сюне пиджак висел, как пальто «на вырост», а у Витьки-Доктора руки по локоть торчали из рукавов. В петлице у каждого был цветок, а на голове… на сумасшедших их головах какие-то странные каски, похожие на синие ночные горшки.
Рыжий подлетел, на него тоже нахлобучили каску, все замерли, вытянулись, как на параде…
Пятеро пижонов, пять клоунов и придурков, пять кавалеров Ея Величества стояли, вытянувшись во фрунт, на перевернутой скамейке привокзального сквера – пять торжественных шутов, на головах которых синели закупленные в уцененке эмалированные ночные горшки, которые помогли им остаться самими собой даже в этот нелепо торжественный момент.
Они стояли на перевернутой лавке привокзального сквера за ржавыми прутьями забора, глядели вслед уходящим вагонам, фиолетовым и едким, как брызнувшие с кончика пера чернильные брызги…