Или взять, к примеру, одиночество. Оно всегда бывало невыносимым, а стало блаженством. За этот месяц в Вильнюсе чтобы вот так ни с кем не пообщаться, – да раньше он бы просто свихнулся! Но что-то пока не пришлось поскучать…

С годами и бессонница оказалось благом: как замечательно: проснувшись среди ночи, лишний часок поразмыслить!

Или тот же склероз…

Попросил недавно секретаршу записать пришедшую ему в голову мысль. Она записала, но листок затеряла. А он забыл – и мысль, и то, что она должна быть записана. Промучился неделю, так и не вспомнив. Та приходит, винится: нашла, мол, запись. А записано дословно вот что: «Когда человек помнит, что он что-то забыл – он мается, когда и этого не помнит, он спокоен и счастлив».

Сколько ерунды он теперь вообще не помнит. Ключи от машины – это ладно, недавно полдня искал свою машину, забыв, куда ее поставил, сначала забыв, что на машине приехал… А зачем она вообще нужна – эта машина?.. Про совещание в Литфонде, извините, забыл, сто дурацких обязательств запамятовал, имя этого, ну, этого гения мирового кино забыл, название книги вообще не прочел – забыл на обложку глянуть, книгу закончив и вернув приятелю… И еще миллион ненужностей успешно канули, освободив сознание…

Зато сколько всего всплывает в памяти, казалось, давно забытого!

Шум струй, медленно повернувших замшелое мельничное колесо, а мельница уж сорок лет как сгорела; тени рыб у грота в Гурзуфе врассыпную метнулись, навсегда отпечатавшись в памяти; клюква в стакане со сметаной и сахаром на заимке под Ханты-Мансийском пронзает мозг иголками, истошно кричит паровозик-«кукушка» с узкоколейки за домом полвека назад; обалденно пахнет стерляжья уха на Оби, когда на костре уже закипает картошка, а ты еще только закидываешь снасти; баржа на Москве-реке, в самом центре, под Каменным мостом медленно уплывает куда-то вбок: на веревке сохнет белье, малыш на палубе плещется в тазу и играет гармошка; старый жестянщик идет дворами от дома к дому: «Па-а-ять, па-аправлять, крышки-донышки вста-авлять, па-а-ять…» – злой язык паяльной лампы не отпускает взор; низко стелется туман над заливными лугами под Рязанью, куда студентом с похмелья уходил в траве отсыпаться; шелестит скирда соломы, когда поутру выбравшись из нее с будущей женой, навсегда уткнулись восторженным взглядом в белую церквуху Покрова-на-Нерли; восьмиклассницы на переменке жмутся к печке, чтобы согреться, их отталкиваешь, а ладонь упирается в девичью грудь; вертолет МИ-6 низко летит над зимней тундрой вдоль «Мертвой дороги» под Салехардом; старуха-проститутка с фиолетовыми подтеками на мясистых обнаженных плечах так и стоит на улице Сен-Дени в Париже; заснеженные ели застыли, не шелохнувшись в сугробах на бывшей даче Бонч-Бруевичей в подмосковной Барвихе; аист взлетает с крыши хутора под Вирбалисом, плавный взмах его крыла на вираже поднимает в душе сто завихрений, а звон кузнечной наковальни в бесконечной дали не оставляет, как утренний колокол…

Тут склероз не помеха. Кто из великих (Маркес?) сказал: покажите мне старца, который не помнит, где он прячет деньги? Нужное – не забывается.

Ясно видится и то, что… как бы и не происходило… А если и было, то не замечалось… Было, не было, а вот надо же, прорезалось! Близоруким вроде бы и не считался, а жил в тумане, ни хрена не сумел разглядеть, а теперь – дальнозоркость,во всяком случае, чем больше все отдаляется, тем становится яснее.

И проявляется, но не без разбору, а точно по заказу. Чему научился, так это настраивать память, чтобы видеть и выделять исключительно нужное.

Вот и сейчас… Погрузился и поплыл по милейшей речке с названием Первая Любовь. Устроил себе осень волнующих воспоминаний.

Битый месяц им предаваясь, ни разу про целую остальную жизнь не вспомнил. Никакой тебе своры блядей, никаких судебных разводов, парткомов, исключений из институтов (в которых прошастал за совсем ненужным, как оказалось, дипломом одиннадцать лет), увольнений и вышвыриваний, митингов и «народных фронтов», финансовых разборок с придурками от власти… Никаких предательств, ударов ножом ниже печени… Вся жизнь кроме– побоку.

Память податлива как пластилин. И услужлива, как девица по вызову. Рондо так рондо. Взял тему, как камертоном ноту, и ведь ни разу с нее не соскочил. Переживаявсе снова – до мельчайших и, казалось бы, несущественных деталей. Разумеется, подгоняя под удобную мерку, заново пересортировав… Хотя ничего вернуть и исправить нельзя. И совсем не потому, что, поссорившись из-за какого-то Витюка, они расстались, а потом его школьная любовь уехала с матерью к отчиму за границу. Среди множества возможностей у Ленки была и такая. В «железном занавесе» тогда уже появились первые прорехи…

Граница, конечно, мешает, ограничивая свободу перемещения. Но могла ли Ленка остаться? Прошлое всегда отделено. Никуда не уезжая, он, в конце концов, тоже оказался за границей. И здесь, в Вильнюсе, и там, в Беларуси. Но разве в этом дело?

Остаться там, где все они жили, увы, никому не дано.

Впрочем… Кто сказал, что в прошлом ничего нельзя изменить?

Вот бокалы со звоном разбиты на счастье – под ноги молодых. Попытки собрать осколки, чтобы их склеить, конечно, бессмысленны: никогда им уже не звенеть. Как говорится, за свадьбу уплачено вперед, а бой посуды внесен в калькуляцию. Но прошли годы, и свадьба откатилась в прошлое, которое вообще ничего не значит – вне наших представлений о нем, а им-то как раз и свойственно постоянно меняться. И еще не однажды зазвенят эти разбитые бокалы – не только весело, но и с досадой, если, скажем, после свадьбы не все сложилось. А то и вовсе с печалью, как на похоронах…

Нет, думал он, только в прошлом и удается все перекроить и переиначить, перелицевав, как старый пиджак. Забыв и вспомнив, но уже таким, как захотелось. Но если память так податлива, тем легче себя оправдывать, что бы ты там ни наделал, каких бы ошибок ни совершил…

Хуже, конечно, если ты чего-то не сделал. Послушавшись умных советов, побоявшись ошибиться и не использовав возможности.

Несделанного не поправишь…

Почему не настоял, не вытащил, не вырвал, не вернул ее? Почему же он не сделал этого? Рыжюкас подумал, что именно в этом ему и надо бы разобраться.