Точно так же, как сейчас он не мог простить младшему брату все, что они наделали с огромной страной, начав перестройку, с того, что разрушили последние остатки великой Истины, которой он с честью служил всю жизнь.

Пока «предки» растерянно пытались вникнуть в эту перипетиюистории, «потомки» сразу уловили ее суть… Вряд ли они что-то тогда до конца поняли, но кое-что все-таки усекли.Относительно идолов, которым, оказывается, не стоило поклоняться…

Они срывались из дома, шатались по «броду» и торчали в подъездах, часами обсуждая удивительную жизнь. Отремонтировав с дядей Сашей школу и заработав первые деньги, они приоделись «под стиль»…

Еще недавно все носили курточки-вельветки на «молниях», как у Мишки-Дизеля, одинаковые кепочки-восьмиклинки с пуговкой на куполе и несуразные пальто до самых пят. Другого и быть не могло: только эти самодельные вельветки и кепочки продавались на базарной толкучке и только такие пальто украшали витрины магазинов. У мальчишек в одинаковых курточках и кепочках еще не возникало сомнений, они жили по правилам, которые им казались непреложными.

Но когда все вокруг уже более-менее сыты и обуты, а Истина пошатнулась, и ее стали безнаказанно перемешивать с комками оттаявшей в хрущевскою оттепельгрязи, непреложные правила как-то сразу утратили свою непреложность.

Пришло другоевремя, появилась возможность кочевряжиться:выбирать и перебирать – сначала в одежде (благо уже появилась Мода), потом и в мировоззрении.

Это естественно, это подчинено законам развития. И, вызывающе зауживая штаны – согласно моде – или укорачивая пальто, они на самом деле совершали первые шаги на долгом пути к… экономической реформе, а затем и к политической перестройке.

Далеко не все были к этому готовы, поэтому новое пальто Рыжий и не думал относить в ателье. Его там сочли бы свихнувшимся.

Он взял кусок мыла, ножницы и старый носок. Носок – чтобы мылом провести черту параллельно краю полы, так как под рукой не оказалось ничего более подходящего.

И через пять минут уже двигал в город, как самый модный пижон.

– Ого, мы уже осваиваем стиль! А как на это посмотрит наша мама?

Штучки вроде этой были в Ленкином духе: загнуть что-нибудь, будто она вдвое старше.

Ежу понятно, что связи между укороченным пальто и грядущими реформами Ленка не усекала. Рыжий, впрочем, тоже: слово «экономика» вызывало в его сознании лишь один образ – темный суп из хлеба с жареным луком и шкварками… Хотя его рука с блестящими ножницами и дрожала от волнения, как птенчик.

Но перемены были уже неизбежны, потому что индивидуальныйвкус обязательно становится экономическим рычагом. Пусть до начала первой, «косыгинской» реформы и оставалось еще почти десять лет. И еще двадцать лет до начала «горбачевской» перестройки, когда свод непреложных правил,по которым жил брат и его поколение, и еще до них – поколение отца, рухнул, как тогда показалось, совсем…

Конечно, все не так примитивно. И кроме укороченных пальто и самодельно зауженных штанов, думал Рыжюкас, у нас еще кое-что было за душой. Ну, например, собственное мнение.Первоклассное мнение обо всем и собственные взгляды.

Мы пока не придумали, мы не знали, как жить дальше, но то, как жили раньше, нас уже не устраивало. В наших головах витали туманные идеи, которые мы отстаивали с пеной у рта. Но это были идеи отрицания.Мы отрицали старину, не потому, что ее знали, а потому что решили, что ее надо отрицать. Отрицали всё, кроме модерна, кроме стекла и дюраля. Хорошо, что, пока мы раскачивались, «предки» хоть что-то немодноеуспели создать.

Их лупили за узкие брюки, за моду, за укороченные пальто и удлиненные волосы «а ля Тарзан», не говоря уже о готовности все отрицать. Их вызывали на школьные педсоветы, а потом исключали из институтов «за западничество и абстракционизм» (именно с такой формулировкой Рыжука выперли из института в первый раз), их таскали в милицию, где распарывали брюки и остригали шевелюры под ноль…

Разумеется, у них появились свои идеологи и кумиры – московские, столичные (они и для Вильнюса, и для Рязани были тогда до восторженного воя столичными) поэты и прозаики, которым тогда было лет по двадцать пять – тридцать. Все в свитерах грубой вязки «под Хемингуэя», они пользовались популярностью, которая «старику Хэму» и не снилась. Они читали стихи на стадионах и площадях, собирая толпы почитателей, которых разгоняла конная милиция, их повсюду поносили и клеймили, набрасываясь на столичных «выскочек» с ревностью домохозяек, оберегающих семейные устои от нашествия своры юных блядей. Это тогда считалось «защитой идеалов от поползновений». Хотя никаких покушений на партийные «идеалы» с их стороны, по сути, и не было. Если, конечно не считать таким покушением стадионный вопль: «Уберите Ленина с денег!», преисполненный, к слову, самого что ни на есть совкового пафоса, хотя бы и обновленного…

И все это – все их пижонские штучки в разговоре, их вызывающие манеры, вся их безжалостность к традициям, к старшим, все их поверхностность и проницательность, романтичность и нигилизм, циничность и даже талантливость – всё и вся в них было зачато в растерянности тех первых мартовских дней, пронесшихся, как ураган, расчистивший поле для новых возможностей…

Что ни говори, думал Рыжюкас, глядя на старшего брата, но возможности у нас действительно были – тут он прав. В том числе и возможность безнаказанно (тогда так казалось) отказаться от всего прежнего…