И он написал совершенно потрясающий роман «Крокодил». Для меня это поразительно — другой мир, абсолютно иное сознание! Австралийский абориген рассказал об аутентичной австралийской деревне, в которую впервые привезли партию мыла. И как вся деревня с диким восторгом кинулась в океан мылиться и совокупляться!

Уникальность этого человека в том, что, получив хорошее образование, он генетически продолжал оставаться дикарем, а грамотность помогла описать доныне неведомые детям цивилизации собственные ощущения!

Когда я смотрю на выступления артистов современной эстрады, я понимаю, что ни одну из нынешних профессиональных звезд я не взял бы даже в свою любительскую агитбригаду. Ни голос, ни пластика, ни музыкальность — ничто сейчас не соответствует тому, что я называю высшим профессионализмом.

Когда-то я увидел, как плакала Мирей Матье.

Шел концерт, который назывался «Советское искусство -французскому телевидению». Его, в прямом эфире, вели Эдита Пьеха и какой-то известный французский диктор. На сцену как гостью пригласили Матье, она спела. Зал взорвался аплодисментами, которые не прекращались до тех пор, пока она не вышла на бис. Она исполнила вторую песню, но зал продолжал неистовствовать, ей пришлось выйти в третий раз. Французский ведущий, нервничающий из-за невозможности угомонить публику, выдал в эфир реплику:

— Певичке французских кабаре стоя аплодирует оркестр Большого театра.

Камеры в этот момент были направлены на оркестр — музыканты возбужденно колотили смычками по пюпитрам.

И Мирей Матье спела третью песню, но на последней ноте расплакалась. Она размазывала тушь по лицу, и делала это так, что с каждой секундой ее лицо становилось все прекраснее. Ни одна молекула туши не попала в неположенное место!

Искренние слезы Мирей Матье, лучезарная улыбка сквозь них, горящие глаза и даже размазанная тушь вызывали восторг публики и во Франции, и в Советском Союзе.

Вот это я называю высшим профессионализмом!

После песен Матье даже забыли о названии концерта «Советское искусство— французскому телевидению». Никак не наоборот.

Однажды у меня появилась собака — смышленый, красивый до невозможности щенок овчарки. Черный и длинношерстный он с любопытством бегал по зеленому саду.

Купили мы собаку случайно. Пробыла она у нас всего три дня и вдруг пропала, а я успел привязаться.

В поисках собаки пришлось рыскать по всем закуткам, оббежать все окрестности, но безрезультатно. Я сходил с ума.

Уговаривал себя: ну, в чем проблема? Сейчас куплю другую собаку и через три дня к ней так же привыкну! Попытка успокоить себя такой логикой не удалась: внутри все протестовало, клокотало, кричало: «Я не хочу другую собаку! Я хочу только эту собаку!». Словно заклинание.

Щенок нашелся через сутки: он забился в рукав кожуха, который я ему постелил. Ему было уютно в теплой меховой норе.

Впервые я признал технические достижения очень поздно.

За время учебы в техническом вузе я умудрился ни разу не включить не только телевизор, но и даже утюг.

У нас была интернациональная бригада: армянин Поздагонян, белорус Витька Нехай, я, литовец, и еврей Женька Фейнберг. И не трудно догадаться, кто у нас выполнял все лабораторные работы.

Я вообще плохо отношусь к индустриализации всякого рода. Но так вышло, что я был первым журналистом, которому предложили работать на персональном компьютере. Это было в то время, когда Минск являлся столицей советского электронного машиностроения, здесь был НИИ ЭВМ и завод ЭВМ, где создавали знаменитые серии ИЕС-1020, ИЕС-1030. Один из создателей этой серии Марк Минман предложил мне, как известному в то время журналисту, персональный компьютер, но я отказался. Я, конечно, говорил, что ЭВМ — это будущее, ведь компьютер может даже нарисовать портрет Хемингуэя. Но отказался я не оттого, что персональный компьютер занимал в то время большую комнату, мне-то предоставляли эту комнату для работы. Я мотивировал свой отказ словами:

— Мне не надо писать быстрее, чем я думаю.

Я действительно всегда считал и считаю, что гусиным пером вероятнее написать бессмертное произведение, чем с помощью любого самого современного компьютера. Я предпочитал работать резиновым клеем и ножницами, вырезал, редактировал, приклеивал, вписывал от руки, потом машинистка мои коллажи перепечатывала. По сути своей я больше редактор, чем писатель. Однажды семнадцать раз переделывал одну страницу. Этот процесс меня увлекает, затягивает.

Минман же убеждал меня в том, что машина тоже способна увлечь и затянуть. Это действительно так, когда начинаешь на ней работать (в конце концов мне пришлось это делать). Но это совсем не то увлечение!

У меня появился диктофон, когда достать его можно было только за валюту. Осчастливленный крутым приобретением, я, однако, быстро понял, что диктофон— губительная вещь для журналиста. Потому что существует магия написанного слова. Журналисту все рассказывают, он записывает на диктофон, потом спечатывает, читает и ему нравится. Но он не осознает, что при этом самостоятельно докладывает интонации, ведь только треть информации передается словами, а все остальное — мимика, жесты, паузы и вздохи.