Как-то мы встречали в Женькином поместье Новый Год. Он повез нас на машине показывать выстроенную по его проекту баньку, из которой, с ее второго(!) этажа, можно было по деревянному желобу, с гарантией безопасности движения, съехать на обнаженном копчике прямо в речку.

По дороге обратно он увидел, как двое сельчан несут по елке. Тут же остановил машину и пошел их отчитывать, с присущим ему темпераментом, за то, что срубили деревца без его разрешения.

Сельчане виновато молчали, я пошел их выгораживать и тоже получил свою порцию упреков. Идя уже за Будильником к машине, я повернулся к сельчанам и подбадривающе подмигнул им. Один из них понял это по-своему и сказал: «Нельзя, — и уважительно указал на Будильника. — Хозяин».

Энергетике Будильника могли бы позавидовать многие первостроители и первооткрыватели, и в немалой мере этому способствовала его уверенность в своих силах (что мною наблюдалось не раз и не два). Порой эта уверенность так «зашкаливала», что в результате возникали ситуации, вызывавшие у меня (и полагаю, не только у меня!) существенное раздражение (как правило, самим же Будильником оно тут же сводилось на нет).

Когда на радиостанции «Юность» был организован радиотеатр, мне предложили написать пьесу для него. В поисках материала я первым делом обратился к Женьке (он тогда работал в газете), и он оперативно выдал мне тему и адрес: строительство нефтеперегонного завода в Новополоцке. И тут же договорился в своей редакции о собственной командировке туда, поэтому уже через неделю мы с ним любовались Западной Двиной.

Конфликт случился неожиданно, в общем-то по пустячному поводу, но ситуация очень быстро накалилась до такой степени, что Женьке стало мало словесных излияний в мой адрес, и он стал размахивать руками возле моего носа. Когда мне это надоело, я поинтересовался: «Ну, и долго ты будешь выеживаться? Жду не дождусь, когда ты мне врежешь». При этом я довольно внимательно следил за его движениями, и когда он обозначил выпад, я чуть заметно уклонился и подставил под предполагаемый удар блок. Будильник застыл. Потом неожиданно сел и расхохотался...

— Ну? — спросил я. — И все?

— Ага, — заявил он, — Я же не дурак, чтобы связываться с таким амбалом, да еще боксером с весом больше моего?!

— Логично... Значит, мир.

— И дружба.

И мы начали работать.

А работать с ним было всегда интересно, он вообще к литературному «ремеслу» относился более чем обстоятельно. Старался предмет изучить изнутри, досконально разобраться в комплексе проблем, не пропускал ни одной коллизии, ни одной существенной детали.

Сейчас я думаю, что ему было необходимо самому создавать события, делать дела, которые бы своей яркостью, своим масштабом могли заинтересовать журналиста его класса; и сам реальный созидательный процесс для него был сродни журналистской работе, только здесь он как бы фиксировал свои мысли и образы не пишущей машинкой, а реальными делами.

И при всем этом я постоянно ощущал в нем глубоко спрятанную лирическую природу. Особенно это чувствовалось там, у речки Птичь, на бережочке которой нам случалось сидеть почти молча. Изредка переговариваясь о каких-то совсем незначительных вещах.

Я посвятил ему стихи:

Я всегда не любил будильники, не любил всего и всех, будивших меня в неурочные часы.

Кроме одного...

Который тоже нередко звонил в неурочный час.

И который будоражил, вечно что-то доказывал, с кем-то знакомил, требовал и увещевал, звал куда-то, негодовал по делу и порой по пустякам, и хвастался и гордился своими друзьями, и спорил до хрипоты, и вдруг затихал при звуках гитары...

И который делал эту жизнь ярче, полнее, осмысленнее.

И такой она будет всегда, когда я буду вспоминать и рассказывать о Нем.

Когда вспоминается Будинас, начинает звучать песня: «Пират, забудь о стороне родной...». Что-то пиратское, связанное с непослушанием, с трубкой во рту, с мятежными бригантинами. Женя поднимает свой парус и ловит ветер...

Ветер оттепели занес в наш институт флюиды просветительства вообще, и в частности — импрессионизма. То ли книга Эренбурга подняла эту поземку, то ли... Группа ребят-пятикурсников с ФТА (факультет телемеханики и автоматики) читала в общежитии какие-то лекции, показывала открыточки. На первый взгляд они казались небрежными картинками, но постепенно мы привыкали считать их шедеврами.

На эти лекции приходили и преподаватели. Они демократично слушали и смотрели, а в обсуждениях говорили, что «вот у Шишкина я чувствую себя в лесу, а тут — нет...». Молодые снобы возражали педагогам, причем их ответы были яростными, и даже грубыми. Но это-то больше всего и нравилось студентам в импрессионизме. Можно было встать на одну доску со старшими, нахамить им, и остаться героем в глазах толпы.

Возник самодеятельный «Университет искусств» (он казался нам игрушечным), но, конечно, под патронажем комсомола и со всеми «атрибутами» вуза — деканами, ректором и проректорами. Были провозглашены факультеты, почти по профилям греческих муз. Гена Авдеев, наш однокурсник, получил звание декана литературы.