— Есть куда отступать, говоришь? – инспектор сделал последнюю попытку воззвать к здравому смыслу. – Немцы думали так же. И Германского Союза больше нет. Французы думали. Франции больше нет. Как далеко готов отступать ты?

Он медленно обвёл взглядом окруживших дорожников. Те молчали, сомкнувшись непроницаемой стеной глухого, враждебного отторжения. Одинаковые лица, серые и невыразительные в пляшущем огне вспышек и пожаров, одинаковая печать страха и решимости на каждом. Страх одновременно придал им твердости в намерении избежать опасности сейчас, и отшиб рассудок настолько, что вопрос «а что будет дальше» отсекался сразу.

Иван буквально кожей почувствовал, как сжались пальцы на гашетках пулеметчика в башне броневика. Шагнуть в сторону, пригнуться, одновременно командуя «огонь!». И будь, что будет…

— Сами бы туда пошли… а то хорошо из тылов и задов командовать… — проворчал кто-то из тени, отбрасываемой высокой кабиной ближайшего тяжеловоза.

Иван усмехнулся, горько, скверно, скаля зубы в безрадостной улыбке.

— Я – пойду, — четко, ясно произнес он. – И мне не придется объяснять моей убиваемой семье, почему я бежал и бросил товарищей в беде. Почему допустил врага к своему порогу. А вы – трусливые зассанцы – бегите. И ждите трибунала, который вас даже судить не станет, сразу вызовет расстрельную команду.

И он пошел по дороге.

— А мы? – растерянно донеслось вслед с какой-то детской обидой.

— А вам пусть будет стыдно, — бросил через плечо Терентьев.

— Вы куда, инспе… вашбродь! – позвал кто-то с бесконечным недоумением.

— Туда, куда зассанцы не ходят. Там место только людям, — ответил инспектор.

Идти оказалось не то, чтобы тяжело, скорее нудно–утомительно. Дорога была в скверном состоянии, приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не споткнуться. Иван снова безрадостно улыбнулся, на этот раз архаичному и забавному «вашбродию». Вот уж воистину забавно – на старости лет, после долгой службы в советском государстве, слышать в свой адрес «господин» и даже «вашбродь».

Очередной огненный цветок рассыпался безобидным на вид фейерверком впереди–справа. В нос ударил острый, непередаваемый запах фосфора, смешанный с уже привычной вонью сгоревшей пластмассы и газойля. Иван мерно шагал, без лишней спешки, сохраняя достоинство, но при этом не задерживаясь. Это единственное, что ему оставалось – постараться увлечь собственным примером. Обстрел усилился, снаряды рвались один за другим. Одни далеко и совсем не страшно, другие – опасно близко к дороге. В воздухе визжал металл осколков и шариков шрапнели, впрочем, их было маловато, все-таки плотность обстрела оставляла желать лучшего.

Шаг за шагом… Вперёд, только вперёд. Иван не оглядывался, понимая, что лишь непоколебимая уверенность, то, что здесь назвали «харизматической силой» может победить чужой страх. А сильные люди не оглядываются, чтобы посмотреть – идёт ли кто-нибудь за ними.

Он посмотрел вверх, в небо, начинающее сереть, на ходу незаметным движением проверил, на месте ли противогазная маска. Иван обошел большое пятно, курящееся вонючим дымом – след фосфорной бомбочки. Зажигательная смесь уже прогорела, но ступать на раскаленную поверхность не хотелось даже в сапоге на толстой подошве. Жёсткая стоячая ткань комбинезона шуршала и поскрипывала при каждом движении.

«Скерлы–скерлы, костяная нога…$1 — от этого скрипа вспомнился обрывок из сказки, которую он слышал в далёком детстве и давно забыл. Вновь завыли приближающиеся снаряды, невидимые в темноте. Серия взрывов прогремела совсем в стороне. Терентьев вдохнул поглубже, выравнивая дыхание, чуть сбитое в меру быстрой ходьбой и тут же сбился с шага, едва не упав. Он захлебнулся на вдохе – что-то острое быстро и глубоко кольнуло под ложечку, разбежалось по диафрагме острой болью. Осколок пробил комбинезон и нейлоновую поддевку, глубоко уйдя в тело.

Каждый шаг давался с боем. Ноги почти не слушались, они онемели, превратившись в две колоды, которые приходилось переставлять движением всего корпуса. В животе пульсировала огненная точка, словно уголек, разгоравшийся все сильнее.

«Больно, как же мне больно…»

Останавливаться было нельзя, даже задерживаться, сбиваться с шага – нельзя. Но с каждой секундой идти становилось все труднее. Поле зрения сузилось до узкого тоннеля, в котором хаотично мелькали куски асфальта, пятна копоти, дымящиеся на холодном утреннем воздухе железные обломки. Все остальное заволокло багровым туманом. В ушах шумело, биение сердца отдавалось в барабанных перепонках гулкими неритмичными ударами. Иван задыхался, дыша мелко и часто, стоило вдохнуть чуть поглубже, и засевший в животе уголек превращался в костёр, сжигающий внутренности.

«Я не могу… больше не могу…»

Кровь не проникала через ткань, наружу не выступило ни капли, но жаркая сырость расползалась по животу и ногам, хлюпала в левом сапоге.

— Я больше не могу, — выдохнул Иван, пытаясь расстегнуть комбинезон, чтобы вдохнуть больше воздуха. Ослабевшие пальцы беспомощно скользили по гладкой жёсткой ткани. Нейлоновая поддевка лежала на плечах, как тесный, тяжелый, сделанный не по мерке рыцарский панцирь.

— Можешь, — сказал кто-то, идущий чуть в стороне. Голос показался знакомым, очень знакомым…