Сливки!

Гости едят-пьют, хохмачей слушают, блатные песенки подпевают.

Все бы хорошо, только бедному Степану с женой Клавдией, салфетки с вензелем нефтеперегонной компании на коленки бросили, однако, саму еду на стол не несут.

Посидели супруги, все как полагается, чин чинарем, слюну обильную поглотали, да и поперли до дома.

Гости идут от именитого Вани, песни поют, у них в пузах весело, индейку с поросятами их мамоны переваривают, а Степану с женой Клавдией не до веселья, у них животы судорогой от голодухи сводит.

Тут вдруг остановился Степан, топнул разбитым китайским ботинком, да как запоет-затянет, громче сытых гостей: «Ой, Байкал! Байкал!».

— Ты чего, Степушка? — спрашивает его в испуге жена Клавдия. — Рассудком, чай, не тронулся?

— А ничего, — отвечает благоверный супруг. — От родного брата иду. Пусть все думают, что и я от пуза налопался.

Поет Степа и слышит, кто-то подпевает ему тоненьким, надтреснутым голосочком.

Глянул Степа, а на его плече маленький фиолетовый чертик сидит, желтые зубки скалит.

— Ты кто? — спрашивает Степан.

— Я — Горе твое, — задорно отвечает ему чертушко.

Пришел Степа с чертом на плече домой, а тот ему давай подзуживать дребезжащим голоском, мол, теперь, Степушка, пропивай-прогуливай все подряд, терять нечего.

И вот, в самое скорое время, Степа пропил-прогулял свое последнее пальтишко на «рыбьем» меху, женин тайваньский пуховик, да кроличьи шапки детские.

А Горю все мало.

Сучит мохнатыми ножками, да требует:

— А ты и квартирку свою, хрущовку пропей. Чего ее-то, поганку, жалеть?

— Где же я жить буду? — изумляется Степа.

— На Ленинградском вокзале, — радостно почесывает под мышкой окаяшка. — Или на Казанском. Там многие живут.

Через месяц-другой Степа оказался на Ленинградском вокзале вместе с преданной до гроба женой Клавдией и детишками мал-мала-меньше.

Алчная милиция их гоняет, пьяные бомжи пристают, жену обижают. В уборную сходить, и то деньги плати. Тошнехонько!

Сжалилось тут Горе и говорит:

— За все твои страдания, Степа, хочу отблагодарить ваше семейство сполна. Потопали со мной на Красную площадь.

Притопали.

Горе приказало вынуть один из кирпичиков кремлевской стены.

Степа сие не преминул сделать, и чуть не ослеп от забористого радужного сияния. Так полыхнуло ему в глаза — слезы ручьем.

— Откуда? — спросил черта Степа.

Тот объяснил.

В тайнике хранились сокровища самого Лаврентия Павловича Берии, припрятанные им на черный день.

Сложил Степа сверкающие камешки себе за пазуху, и говорит Горю:

— Глянь, Горюшко, дружочек ситный, ничего я там не оставил?

— Ничего, — весело отвечает Горе. — Пойдем, Степа. — В казино хочу. В «Метрополь»!

— Нет, кажется, один камешек посверкивает, — наседает на черта Степа. — Вон там, в уголочке. Подсоби мне. Ты же габаритом меня, чай, меньше.

Скривился черт, ан все-таки спрыгнул со Степиного плеча, да — шмыг в стенную расщелину.

Степа же быстрехонько изъятый кирпичик на место приложил, глиной из Москвы-реки мазнул. Вот — была расщелина, а теперь нету. Чисто сработано!

— Пусти меня, Степан! — могильным голосом орет Горе. — Пусти, неблагодарная душа! Хуже будет!

Степан лишь подкрутил свои усы, да пошел к трем вокзалам, вызволять детей и жену из несчастья.

Степа не только вернул себе прежнее, а поднялся, можно сказать, в недосягаемые высоты.

Дом на Лубянке прикупил, лакеев в золотых адмиральских галунах поставил, охранников толстомордых нанял, хрустальные двери блюсти наказав.

Женушку же, верную Клавдюшку, одел от «Версаче», а детишек мал-мала-меньше у самого Славы Зайцева, или даже у Валентина Юдашкина.

Сам же Степа в японский халат с изумрудными драконами вырядился, секонд-хэнд от самого императора Хурахито. Степа его через торговых «жучков» добыл, буквально вырвав его из рук Абрамовича.

И вот ходит Степа весь в драконах, жареный миндаль грызет, саке не пьет, лишь иногда стопочку водочки «Молодецкой» примет, для полного ощущения счастия и услады.

Тут, прослышав о невероятном братишкином шике, Ванютка меньшой к нему наведался.

Стоит, жадно озирает мраморные залы с барельефами каких-то крылатых героев с копьями да щитами, а у самого от недоумения и злости аж зубы клацают.