А Гимеши, пристыженный, тяжело дыша, с трудом встал. Столпившиеся вокруг гимназисты молча наблюдали за дракой, только Орци кричал:

— Да они просто сбесились, разнимите же их!

Но городские дети, не привыкшие драться, серьезно, с олимпийским спокойствием смотрели, как дерутся другие, дожидаясь, чем кончится дело.

— Не реви! — пробурчал Гимеши, у которого под глазом был синяк, но сам он и не думал плакать.

Сделав над собой усилие, Миши притих.

— Из-за чего они поссорились, из-за чего они поссорились? — в полном недоумении спрашивал Танненбаум.

— Черт их знает, — сказал Шанти и пошел к своему месту, чтобы для следующего урока выложить на парту тетрадь по арифметике. Он тоже был истинный горожанин — такого ничем не проймешь.

Сидевший позади Янош Варга наклонился к Гимеши:

— А что, собственно, случилось?

— Да он мужик неотесанный, — сказал Гимеши, прикладывая платок к синяку под глазом.

Эти слова попали Миши в самое сердце, распалили, испепелили его.

Он решил, что никогда в жизни не будет разговаривать с Гимеши.

Между тем школяры словно сбесились, драка шла уже во всех углах класса. Ни с того ни с сего лупили друг друга по физиономии. Смех, крик. Сегодня все словно спятили.

В класс вошел учитель, господин Батори, и изумленным, негодующим взглядом окинул дерущихся прямо на партах гимназистов. Дубовой тростью громко постучал по столу, и тут же все присмирели, как ягнята.

Мгновение, и мальчики оказались на своих местах, стихли, затаив дыхание. Господина Батори боялись пуще огня.

Забыв о своем горе, Миши раньше других опомнился и вперил в учителя внимательный взгляд.

— Руки на парту! — закричал господин Батори, и, как потрескивающие в печи дрова, застучали ладони о парты.

Грозным, словно у льва, взглядом окинул он класс.

— Я еще посмотрю… будет ли здесь наконец порядок…

Сев за стол, он сделал запись в классном журнале. Потом встал и, завернув мел в бумажку, взял его двумя пальцами.

— Тр-р-ройное правило! — провозгласил он.

Урок прошел в напряженной тишине и строжайшем порядке. Всех укротила несокрушимая энергия учителя, который говорил по-военному кратко, строго, решительно.

Последним был урок гимнастики.

С веселым шумом устремились мальчики в гимнастический зал.

Это был просторный зал на первом этаже с окнами, выходящими на задний двор. Примерно третью часть дощатого пола покрывал слой толченой дубовой коры, по которой можно было в свое удовольствие бегать, прыгать, а если кто и падал с «козла», ему не грозило сломать себе шею.

Миши не любил уроков гимнастики. В классе он считался одним из первых учеников, а здесь неизменно оказывался в числе последних. Его обижало даже то, что в строю он стоял пятым с конца. Четвертым был Гимеши, а третьим — крошка Дюри Тикош, истинный дебреценец. Этот смуглый мальчик, серьезный, никогда не улыбающийся, напоминал маленького старичка. В драку с ним никто не вступал — ведь стоило пригрозить ему хотя бы подзатыльником, как он бежал ябедничать учителю. И не из страха и желания навредить другому, а просто стремление искать защиту в общественном порядке было у него в крови. С ним-то на уроках гимнастики Миши и поддерживал дружбу. Ему нравилось, что Дюри Тикош, не стесняясь, ходит в национальном костюме — сапожках и сером кафтане с черными шнурами. Сам Миши не мог так одеваться, ведь в деревне их не считали крестьянами, и он, бедняга, был не поймешь кто — не то крестьянин, не то барчук или, верней, как ему теперь представлялось, и то и другое одновременно. Сейчас он очень жалел, что в начале учебного года, когда учитель ставил их по росту и рядом с ним оказался Тикош, а уже потом шел Гимеши — тогда еще дорогой, любимый Гимеши, а теперь противный драчун, на которого он и смотреть не желал, — как только учитель отвернулся, он просто-напросто дернул Гимеши за руку и поставил рядом с собой. Тикош тогда надулся и готов был пожаловаться, но вскоре успокоился, потому что рядом с ним стоял Пишта Шимонфи, который приходился не то племянником, не то еще кем-то дебреценскому бургомистру, и такое соседство его вполне устроило. А Пишта Шимонфи был поистине «прекрасный» мальчик, выскочка и задира. Он, как собачонка, носился обычно по коридорам. В коллегии учились его старшие братья. На перемене он заглядывал по очереди во все классы — в четвертый, пятый, седьмой — и всюду был желанным гостем. Старшеклассники нянчились с ним, как с младенцем, сажали его на плечи, угощали в шутку сигаретами и добродушно высмеивали. А он разносил сплетни по всей коллегии.

— Знаете, что изрек Старый рубака в четвертом классе?

— А ну скажи, — окружили его мальчики.

— Когда он вошел в класс, Щука рисовал что-то на доске. Старый рубака огрел его палкой и спрашивает: «Как звать тебя, паразит проклятый?» А тот: «Щука». — «То, что щука, сразу видно по пасти, а ты назови фамилию».

К ним подбежал Орци и, еще не зная причины общего веселья, принялся хохотать. Пишта, конечно, рад был угодить Орци, мальчику из аристократической семьи, и с готовностью стал повторять свой рассказ:

— Старый рубака в четвертом классе огрел Щуку по заднице — тот рисовал что-то на доске — и спрашивает, как его зовут…

— «То, что щука, видно по пасти…» — перебил его Орци, махнув рукой: слышал, мол, уже это.

— Ага, — протянул Пишта.

— Шандор Надь стенографирует все высказывания Старого рубаки и потом передает мне, когда мы с ним идем вместе до угла улицы Кошута… Скажи, Пишта, а правда, что Дереш приударяет за Магдой Маргитаи?

Пишта широко раскрыл глаза и после некоторого раздумья проговорил:

— Вроде да, похаживает он к Маргитаи.

— Конечно! — подтвердил Орци. — А в какое время?

— Сегодня же вечером отправлюсь на разведку и узнаю точно.

— Вчера Шандор Надь сказал мне, что он сам об этом догадался. Ревнует, — засмеялся Орци.

— Кто? Шандор Надь?

— Разумеется. Он Магде Маргитаи стихи посвятил и вчера на катке преподнес. Так начинаются: