Ей не сразу пришло в голову, что ответ содержится в ругательстве: пусть они решат, что «конфискованную четырнадцатилетнюю Талинсу Булонг» побрали демоны, – чем не версия?

Как открыть Врата Хиалы, Хеледика знала. Эдмар показывал. По его словам, в давние времена это было обычным делом для сильных волшебников – те ходили по тропам Хиалы, чтобы «срезать путь» и поскорее попасть в место назначения.

Нынче для совершения столь ответственного и опасного волшебства собирается не меньше полусотни опытных магов с кормильцами, а уж о прогулках туда и речи не идет, лишь безумец шагнет за этот порог по доброй воле.

– Сама понимаешь, я исключение, – добавил Эдмар с ухмылкой. – Или безумец. Или и то, и другое вместе, на этот счет у почтенных коллег разные мнения. Затащить бы туда кого-нибудь из них на увеселительный променад… Только я еще не выбрал, кого именно.

Выражение лица у него при этом было невинно-мечтательное – и не подумаешь, что пакость замышляет.

Хеледика исключением не была и тоже боялась Хиалы. Довелось один раз там побывать, когда Эдмар спас их с господином Орвехтом в Олосохаре от песчаной бури. Ничего толком рассмотреть не успела, но ощущения были близкие к панике и при этом головокружительно-муторные. Эдмар сказал, что «для первого раза это нормально».

Она бы день за днем колебалась и откладывала на завтра, не решаясь отворить Врата Хиалы, но Госпожа Вероятностей решила за нее. Змейке оставалось только шагнуть с развилки вправо или влево.

Шагнула куда надо, хотя до чего же худо ей было после этого… Она-то надеялась, что никогда больше не придется выбирать между собственной жизнью и чьей-то кошмарной погибелью. Правда, если Ксиланру, вместо нее отданную куджарху, было жаль до тоскливой бессонницы, то теперешнюю жертву она по-настоящему не жалела – скорее у нее вызывало протест то, что именно ей выпало сыграть роль секиры Зерл Воздающей.

Этого парня звали Ялкуц, и было ему без малого двадцать. В приют для конфискованных детей его привезли с синяками и ушибами: отделали в полицейском участке, но Надзор за Детским Счастьем его оттуда на законных основаниях вызволил и взял под свою опеку.

Ялкуц был начинающим уличным грабителем. Подстерег в переулке жену лавочника и потребовал кошелек, та в крик, а он ударил ее кулаком по лицу, сшиб с ног и начал пинать. Он не любил, когда на него кричат. Так увлекся, что вовремя сбежать не успел, и его повязал подоспевший патруль. Увидев хрипящую в грязи женщину с фиолетовым кровоподтеком в пол-лица, стражи порядка осерчали и задержанного поколотили. После этого Ялкуц из громилы, до полусмерти запинавшего лавочницу, превратился в пострадавшего отрока, избитого жестокосердными полицейскими.

Он был крупный, с тяжелыми кулаками и рано заматеревшим лицом завсегдатая пивнушек, хотя в пивнушки его, как несовершеннолетнего, не пускали. В Суринани его за лавочницу вздернули бы на виселице, в Ларвезе отправили бы в каторжную тюрьму, но в Овдабе он находился под защитой закона о Детском Счастье.

Свою выгоду Ялкуц понимал и в приюте для конфискованных детей вел себя благоразумно. Через полгода ему стукнет двадцать, тогда его отсюда выпустят, поставив на учет как «совершившего противоправное деяние в незрелом возрасте», и можно будет вернуться к прежней жизни. Один урок он усвоил накрепко: попадаться – плохо, надо вовремя делать ноги.

Угодить в исправительный приют он не хотел: там хуже, чем здесь, там тебя будут пичкать зельем, от которого превратишься в жизнерадостного покорного дурачка. Чтобы не загреметь туда, уж лучше слушаться здешних теток по-хорошему.

Он и слушался, неуклюже изображая перед ними «пострадавшего от побоев мальчика», а суровые воспитательницы и надзирательницы эту неуклюжесть принимали за искренность. Если они, случалось, и тиранили тех воспитанников, которые им не нравились, то Ялкуцу это не грозило: он стал их любимцем. Неумный, но не лишенный грубоватого практицизма, в их присутствии он держался паинькой и в придачу посматривал на них с мужским интересом – немолодых и в большинстве непривлекательных женщин это грело, словно пробившийся солнечный лучик зябким серым днем.

Каждой думалось, что он всего лишь оступился, а теперь все понял и исправился, и уж с ней-то он не обошелся бы так, как с лавочницей, которая, верно, сама была во всем виновата, и «если мы с ним когда-нибудь потом встретимся, уж на меня-то он руку не поднимет, он в глубине души хороший мальчик».

Ялкуца жалели, нахваливали, баловали, видя в нем славного большого увальня, который нуждается в добром слове и женской ласке, а жестокое преступление совершил по случайности, потому что на него нашло временное помрачение.

И все бы ладно, но его естество бунтовало и требовало своего. Тихоня с невыразительным личиком, длинной толстой косой и скользящей походкой привлекала его сильнее, чем остальные приютские. Манящая прелесть песчаной ведьмы пробивалась сквозь личину Талинсы Булонг – Ялкуц об этом не знал, но невтерпеж хотел эту ларвезийскую штучку.

Говорят, она уже порченая, в Ларвезе ее родная мамаша богатым господам продавала, и в Овдабе мамашу за это в тюрягу упекли, а девке не в первый раз – небось по-всякому может… Подобные мысли то и дело лезли Ялкуцу в голову.