— А больше ничего? — послышался голос Еремина.

— Ничего! — Бабанов уже не мог оторваться от находки. Он двинулся к чердачному окну, хотелось как можно скорее увидеть — что же там дальше. Он шел, спотыкаясь и чертыхаясь, сосредоточившись только на книге и потеряв всякое чувство бдительности и даже простого внимания. И не заметил нескольких ящиков на бревнах, под самой крышей, и остатков еды и выпивки на полу — все это лежало на смятой клеенке, свежее, совсем недавнее… Но Бабанов ничего не видел. Он шел к свету. И когда ему в спину уперся ствол револьвера — не удивился и не испугался, а сказал раздраженно-нетерпеливо:

— Не балуй…

— Да уж какое баловство… — негромко отозвался неизвестный. — Вы, голубчик, книгу положите, руки поднимите и прижмите к затылку, сделайте три шага вперед и повернитесь ко мне лицом. — И заметив, что Бабанов не торопится выполнять команду, добавил, резко ткнув его в шею дулом. — Я не шучу, и терять мне нечего…

Бабанов бросил «Энциклопедию» и повернулся:

— Ты кто такой?

— Жилец этого чердака, скажем так, — спокойно ответил незнакомец. — Поступим следующим образом: вы спускаетесь первым, я — за вами, дуло моего нагана будет у вас все время под ребром — уж не взыщите, таковы обстоятельства… Проведете меня через своих — останетесь живы. Понятно?

— Ушлый ты… — с обидой произнес Бабанов. — Ты убежишь, а меня за такое к стенке прислонят. Какой мне резон?

— Умрете на месте, — равнодушно сказал незнакомец. Он поднял наган выше, и Бабанов увидел, как медленно ползет вверх потертый курок:

— Самовзвод, — на всякий, видимо, случай объяснил незнакомец. — Через пять секунд — сорвется…

— Стой! — просипел Бабанов. — На что надеешься? Наши тебя сразу положат!

— Так ведь и я в долгу не останусь… — Курок замер, и Бабанов понял, что от смерти его отделяют уже не мгновения, а миг единый, а там, внизу, — товарищи, которые поверили ему, понадеялись на него, искренне, впрочем, полагая, что опасности никакой нет и поход его, Бабанова, на чердак — не более чем простая формальность… Эти мысли пронеслись у него в голове молниеносно, он еще успел удивиться тому, что думает не о смерти, а о своих напарниках, и уже каким-то странным вторым планом, где-то в глубине сознания промелькнуло: а я ведь не дерьмо какое-нибудь, есть у меня хребет, и жалко, что так глупо все заканчивается…

— Белые!!! — выкрикнул он что было сил, ударил выстрел, разрывная пуля вошла ему в переносицу…

Бандит выскочил на крышу. Внизу был залитый солнцем двор, пересекая его наискось, бежал Гришута, то и дело поправляя очки-консервы, которые сползали с лакированного козырька кепки и мешали целиться. Сорвать очки и бросить их вместе с кепкой Гришута почему-то не хотел или не мог — в подобном деле он оказался впервые и попал в полный зашор. Он давил на спусковой крючок своего «смит-вессона» и никак не мог взять в толк, почему не вскидывается курок и нет выстрелов. О том, что револьвер этой системы отродясь не был самовзводным, Гришута забыл начисто.

Из окон дачи тоже стреляли и тоже — неизвестно зачем: бандит из этих окон виден не был. Между тем он перебежал на Противоположный скат крыши и прыгнул вниз. Путь был свободен: с разбега зацепившись руками за гребень забора, он перемахнул его и исчез.

Когда Егор Елисеевич выбрался на крышу, все было кончено.

— Работнички… — он с горечью посмотрел на Барабанова. — Несусветная наша глупость, вот что я тебе скажу…

— Так ведь кто мог… — попытался возразить Барабанов, но Егор Елисеевич зло прервал его:

— Никто не мог! Никто! Это и есть профессиональная глупость! И до тех пор пока не сможем, — будем ходить битыми! Я тебя о чем на втором этаже спросил?

— Ну… Не трет ли что? — вспомнил Барабанов. — А что?

— А то, что на первом этаже — хлопья пыли, а на втором — ни соринки! Эх, вовремя бы внять… — Он яростно посмотрел на Барабанова: — Сбрей свои дурацкие усы к чертовой матери! Ты в них на кучера с похабной открытки похож! — Егор Елисеевич как-то совсем по-женски горестно всплеснул руками и добавил тихо: — Он же еще крикнул сверху, твой родственник, помнишь, «Пыль одна», — крикнул он, и мне бы, дураку, внять, увязать… Эх, незадача… И жалко его — слов нет!

— Чего уж теперь… — виновато произнес Барабанов. — Вперед умнее будем.

— Да уж ты, милок, постарайся поумней, а то советская власть не напасется работников, если мы их так вот по-глупому терять станем… Эх, ребята, ребята… Мальчишки вы с оружием в руках, и ничего более…

На крышу, отряхиваясь, выбрался Еремин, сказал, не скрывая радости:

— Три ящика консервов, водки — залейся, сахар, рыба копченая и пьяный вусмерть уркаган!

Это была удача, если после всего случившегося подобное слово вообще могло быть произнесено вслух. На ящиках с консервами и водкой, на мешках с вяленой рыбой и сахарным песком жирно чернел штамп пакгауза Ярославского вокзала. Около примитивно устроенного топчана валялись опорожненные бутылки и три грязных стакана, объеденные рыбные хребты были аккуратно завернуты в «Правду» месячной давности, на облезлой жардиньерке матово поблескивала серебряная стопка с дворянским гербом и монограммой.

— Ишь ты… — Егор Елисеевич щелкнул по стопке ногтем. — Последнее, что осталось, поди — берег…

— Дайте-ка… — Барабанов повернул находку к свету. — Я думаю — мы по этому гербу узнаем фамилию владельца. Чем черт не шутит?

— Веди к пьяному, — приказал Егор Елисеевич.

— Да вот он… — повернул голову Еремин. — Не просыпается, гад. Я пробовал.

Егор Елисеевич подошел к спящему, наклонился. В ноздри ударил тяжелый запах водочного перегара и копченой рыбы вперемешку с луком и табаком. Егор Елисеевич потянул носом и сморщился: