Имение «Моррокой», возможно, было одним из самых крупных в долине Арауки, но единственное, чем оно могло похвастаться, так это площадью — там пространства было хоть отбавляй. Равнина отличалась здесь еще большей гладкостью и однообразием, чем в любом другом месте, и для Кандидо Амадо она превратилась в тюрьму, открытую со всех сторон, хотя за пределами своих владений ему было некуда податься, он не был ничьим хозяином и никому не был известен.

Его надежда, его единственная надежда, всегда сводилась к тому, что старик Акилес Анайя умрет или, по крайней мере, уже не сможет сесть в седло, и тогда кузина Селесте, поскольку присматривать за домом и скотиной будет некому, согласится продать ему «Кунагуаро».

Имея выход к реке и перестав испытывать давление со стороны клана Арриола, земли которых граничили с его владениями с двух сторон, Кандидо Амадо мог бы продемонстрировать, что он льянеро, не менее достойный так называться, чем члены самых старинных семейств. И тогда он будет уже не «сыном причетника и дурочки» и не «плодом исповедальни, любимцем самуро и грифов», а могущественным землевладельцем, и всем придется относиться к нему с уважением, когда он захочет выступать на собраниях, ежегодно созываемых скотоводами, чтобы решить общие проблемы, установить цены или внести изменения в Закон Льяно.

— Не может быть! — отрывисто повторил Кандидо Амадо вслух. — Не может быть, чтобы чертова бой-баба притащила в дом новых людей!

— Что случилось, сынок?

Он обернулся. Через тонкую металлическую сетку, которая не мешала комарам по вечерам вторгаться в дом, на него смотрела мать — со своей дурацкой улыбкой, никогда не сходившей с плоского лица; слишком уж розовый язык в уголке рта, казалось, вечно нависал над нижней губой.

— Твоя семья! — процедил он сквозь зубы. — Вечно твоя семья!

— Что она сделала на этот раз?

— Селесте притащила людей в «Кунагуаро».

— Это ее право. Когда мой отец разделил наследство, Леонидасу досталось «Кунагуаро». Разве нет?

Сын не удостоил ее ответом, уверенный в том, что ей бесполезно объяснять что-то, не имевшее отношения к непорочным девам и святым, и Эсмеральда Баэс, похоже, снова ушла в дебри своих напряженных размышлений, пока после долгого молчания не тряхнула несколько раз головой:

— Да. Думаю, что да. Леонидас унаследовал главное имение и «Кунагуаро», которые после его смерти перешли к Селестите… — Она улыбнулась: — Давно же я не видела Селеститу. Наверно, она уже совсем взрослая.

— Ей, должно быть, уже под сорок, и если бы она не вела себя как мужик, у нее уже были бы внуки.

— Правда? Умереть можно! Как летит время… — Эсмеральда провела своим толстым языком по верхней губе, увлажнив темные усики, и потерла под носом указательным пальцем, машинально водя им туда-сюда, — жест, который ее сын терпеть не мог. — Только подумать, ведь это я научила ее молиться! — добавила она немного погодя. — Селестита обожала святую Агату. Как же ей нравилась святая Агата! — Эсмеральда широко раскрыла свои раскосые глаза. — Или же это Виолете нравилась святая Агата? Уже не припомню. А ты не помнишь?

— Как, по-твоему, я могу это помнить? — язвительно ответил сын. — Я еще тогда не родился.

— Нет? Как странно! Но раз ты говоришь… — Эсмеральда опять погрузилась в молчание, и, когда очнулась, стало ясно, что она совершенно забыла, о чем говорила. — Завтра я начинаю новену [42] , и мне бы хотелось, чтобы Имельда молилась вместе со мной, — сказала она. — Ты не мог бы попросить ее об этом? Меня она не слушает. — Старуха опять потерла нос. — Меня в этом доме никто не слушает… — Неожиданно она всхлипнула: — Даже ты, мой родной сын.

Кандидо ничего не сказал, только направился к небольшому столику, который служил ему баром, и поискал среди бутылок, выбирая что-нибудь покрепче, потому что одной из особенностей Кандидо Амадо — и, вероятно, единственной, за которую его уважали по всей саванне, — была способность пить что угодно в любое время дня и ночи, и при этом его ничего не брало, что бы он ни пил и в каком количестве.

Мать долго ждала ответа, но, заметив, что сын сосредоточился на бутылках, повторила просьбу, прислонившись к столбу веранды:

— Так ты поговоришь с Имельдой?

— Ты считаешь, что у людей других дел нет, кроме как молиться с тобой во время твоих новен?

Взгляд Эсмеральды Баэс — вечно рассеянный, сонный и потерянный — блуждал по бескрайним просторам пустынной равнины, окружавшей дом и хозяйственные постройки со всех четырех сторон, а потом она в замешательстве недоверчиво спросила:

— А разве есть?

— Ах, мама, оставь меня в покое! — недовольно сказал Кандидо Амадо. — Ты никогда ничего не понимала и никогда не поймешь. Молись сама. Бог лучше внемлет, когда с ним общаются с глазу на глаз.