Вот именно!.. Как им всё было ясно и просто.

Высокий офицер скомандовал:

— Напра-а-во ма-а-рш!..

Он повернулся лицом к Подберезкину, и тот, столбенея, узнал в нем Алешу! Корнет остановился, встряхнул головой — не могло этого быть! Нет, на самом деле, несомненно, это был Алеша — загоревший, нубийски-черный, изумительно красивый, совсем какой-то молодой бог войны. И, подавшись вперед, корнет закричал:

— Алеша!

Офицер приостановился, повернул на ходу голову, и тут же всё лицо его осветилось улыбкой:

— Взвод, смирно! — скомандовал он с видимым удовольствием. — Стой!..

И подбежал, улыбаясь, к корнету.

— Андрей Николаевич? Вы здесь, — каким образом?

Они обнялись.

— Алеша? — спросил изумленно корнет.

— Я самый.

— Как я рад!

— И удивлены?..

— Если хотите…

— Что ж, вы были правы…

— Прав? — А это? — он дотронулся до мундира Алеши.

— Что ж, это не измена, мы на рукаве свое носим. Немцам я служить не стал бы, а это — он кивнул головой на взвод — свои, наши, русская армия.

— Русская? А там?

— Там тоже русская. И вместе мы победим.

Корнет улыбнулся молча. Лицо Алеши помрачнело.

— Я всё знаю и понимаю, — вдруг начал он, — и всё-таки мы победим в конце концов. Если не теперь, то потом. Когда-нибудь всё равно победим, потому что наше дело правое.

— Это мы, белые, уже 20 лет говорим. Пока же вот другие побеждают.

— На войне стреляют! — ответил Алеша тихо.

Корнет усмехнулся:

— Знаю. Пять раз ранен был. — И добавил тише: — Боюсь только, что России-то уже нет больше.

— Какой России? Вашей нет, а есть другая!

— Какая же?

— Есть страна великих возможностей, — ответил медленно Алеша, и лицо его стало серьезным.

Коротко оглянувшись на солдат, он пристально посмотрел на корнета, видно желая что-то спросить, и начал неуверенно:

— Ну, а вы тут…

— Иду в штаб, — прервал его корнет, — с письмом от цапли, — помните барона? Хочу просить об увольнении — вчистую, отвоевался…

— Что ж так? — Алёша замялся. И продолжал живо: — Идите лучше к нам. У нас теперь много из… ваших… Приходите сегодня вечером… Там, на окраине стоим. Вы легко найдете. Поговорим. — Он протянул руку. — Придете?

— Посмотрим, — корнет пожал руку. — Если же не приду, то, во всяком случае, храни вас Бог. Желаю успеха. Вы мне напомнили меня самого. Я так же верил и одного только хотел. А теперь — что же вам сказать? «Мне время тлеть, а вам цвести»… Ну, ведите, ведите…

Но Алёша стоял.

— А как же Наташа? — спросил он, встрепенувшись и чуть смущаясь. Этот вопрос он, очевидно, давно хотел задать.

— Всё в порядке. Она уже у себя. Я приду к вам сегодня и расскажу. Может быть, и останусь с вами. Ну, с Богом, — сказал корнет, улыбаясь.

— Что ж, если хотите, — с Богом, — ответил, тоже улыбаясь, Алёша.

Повернувшись к взводу, он скомандовал;

— Взвод, шагом ма-арш!

Блеснули, качнувшись, стволы винтовок, в линейку поднялись ноги. Отойдя немного, взвод опять запел:

Подберезкин смотрел вслед с радостным волнением. Если они и были обречены, то всё-таки они делали то, что нужно. Возможно, они даже чувствовали, что обречены, и тем не менее прочно стояли в жизни. В этом и заключалось, по-видимому, всё искусство: знать об обреченности, о неизбежности конца и всё-таки делать свое дело. «Поверх гробов — вперед!» как кто-то сказал, кажется — Гёте. И Алёша был прав, разумеется. Та Россия, — «ваша Россия», как сказал он, — была, конечно, уже в прошлом, мертва, в лучшем случае была музеем: Россия с александровскими колоннами, старыми дворянскими гнездами, древними монастырями, московскими церквями и переулками… И вот те, уходящие, они уж были совсем не виноваты, что не знали ее, что та Россия им мало говорила. Но они сами были Россия, пришедшая на смену той, — плоть и кровь от нее. Только из старого они не создавали себе кумиров. И ведь сам он когда-то думал так же. Во время гражданской войны, бывало, сам пел, гордясь:

Вот именно! Они сами — тогда, эти — теперь.

А здесь, на чужбине, он весь ушел в любование прошлым, в личную судьбу. Россия стала для него придатком к ней, к пейзажам Нестерова и Левитана. Живое тело России он обратил в ландшафт!.. В этом и заключается его основной грех, тягчайший грех его поколения.

Взвод скрылся, завернув в боковую улицу. При повороте Алёша оглянулся, махнул рукой… Подберезкин, всё еще стоявший на месте, ответил, улыбаясь. Потом он тихо пошел вперед без всякой цели. Во всём этом сцеплении — подумал он — в его возвращении в Россию, в прощании с отчим домом, в недавней службе днем в Великую Субботу и вот в этой встрече было что-то знаменательное, за всем стоял какой-то перст… Словно его провели, указывая: вот, смотри, всё это было — и прошло, а жизнь всё-так идет своим вечным строем…