По деревне пронеслись с треском несколько мотоциклистов с поднятыми меховыми воротниками, в меховых шапках, с винтовками поперек спины, а затем из соседнего села, где была церковь, поползли по снегу серые танки, выставив вперед дула орудий, и издалека были похожи на стадо каких-то тяжелых зверей. Они рассыпались веерообразно по полю и ползли медленно к лесу, вздымая снежную пыль. Канонада усилилась, перейдя в сплошной гул, иногда на небе едва уловимо вспыхивало и расходилось белое пламя — видно, били по аэропланам, но гула их не доносило. Переживал сегодня Подберезкин первый бой после многих лет, бой — казалось бы — с теми же, с кем бился и он тогда, с кем у него не могло быть примирения, но он не чувствовал желания в нем участвовать, не знал даже с уверенностью, к которой стороне он принадлежал. Это было странно, но в этой войне трудно и даже невозможно было определить — кто был истинный друг? Стоя на пригорке у черемуховых кустов, сплошь опаленных инеем, Подберезкин смотрел на исчезающие в лесу танки и ловил себя на том, что внимание его занимал, пожалуй, не гул боя, не разрывы снарядов, а скорее неутомимый, неизменный звон синицы, шедший из-под кустов, — о чем она там пела и хлопотала?

— Подберезкин! — услышал он вдруг голос фон Эльзенберга. — Еду на передовые. Хотите, поедем вместе? Но сначала наденьте шубу.

Наскоро накинув казенную шубу, корнет сел рядом с фон Эльзенбергом в автомобиль, и они тронулись, со скрипом давя снег, по направлению к лесу, куда ушли и танки. Это была дорога на Ленинград, лежавший всего лишь в тридцати-сорока верстах отсюда, и Подберезкина охватило волнение.

— Город скоро видно будет? — обратился он на пути к фон Эльзенбергу после долгого молчания.

— Что? — переспросил тот, не понимая. — Какой город? А, Ленинград. Конечно. Сразу же из-за леса будет видно.

Гул боя был в лесу еще сильнее, часто вздрагивала земля, с елей рушился снег, и где-то в стороне с треском валились деревья; фон Эльзенберг, не отрывая рук от руля, косился по направлению звуков. Между мраморно-синими стволами берез мелькали отдельные танки, но вблизи их не было, и снаряды здесь не ложились. Из лесу выехали неожиданно, разом очутясь на опушке. Фон Эльзенберг дотронулся рукой до Подберезкина, показав головой налево: автомобиль шел по пригорку, внизу расстилалось огромное белое пространство; сильно изрытый снег искрился, походил на застывшее море, и на нем копошились, как мухи, черные тела. С левой стороны, с пригорка спускалась на долину вереница немецких танков, первые машины были уже на поле, а с другой стороны им навстречу ползли группы других танков, часть из них лежала, дымясь неподвижно на снегу, метались отдельные люди. Из лесу по тому, дальнему, краю поля била немецкая легкая артиллерия. Всё это Подберезкин охватил сразу, почти одним взглядом, но внимание его приковала не картина битвы. Вдали, раскинувшись на огромных пространствах, лежал Петербург! Клубясь, теснились над ним облака, с востока небо стало заводить, и черная тень, как плащ, опускалась на город. Но пока еще сияло в нем солнце, блестели шпицы, крыши домов, искрилась снежная Нева, в трепете Подберезкин разглядел вдали в дыму купол Исаакия, Петропавловскую крепость, Зимний дворец, мосты, и дальше — Казанский собор!.. Больше двадцати лет тому назад, приближаясь с белой армией, последний раз он видел этот город, где прошла почти вся юность, гимназия, началось студенчество, — разве можно было думать, представить тогда, что в следующий раз он увидит его вот так, в автомобиле, сидя рядом с немецким офицером, через два десятка лет! Невероятно!.. Сколько раз он проходил по тому мосту у Зимнего Дворца и дальше по великолепному Невскому, — какая совершенно иная жизнь текла тогда и люди были совершенно иные в сущности! Воспоминания возникали в нем, тесня одно другое, и ничто не принимало формы, ничто не вставало ясно; заливал душу один радостный и горестный поток; и всего сильнее было не то недоумение, не то жалость, не то неверие: да уж было ли на самом деле то время? Ходил ли он, действительно, когда-то там в студенческой шинели, в фуражке с голубым сукном, был ли тот Невский с лихачами, с блестящими мундирами, с великолепными магазинами и дворцами, — та Северная Пальмира, столица Российской Империи!.. Или же приснилось ему всё из какой-то иной жизни — это не было невероятно. Он так забылся, так ушел в себя, что не слышал больше ни боя орудий, ни пулеметов, строчивших в поле, ни скрипа снега под автомобилем, и очнулся лишь, когда фон Эльзенберг круто повернул машину; рядом оглушительно лег, разрезая воздух, снаряд; чернобелая пыль кинулась вверх и встала на миг, как куст; Подберезкин вспомнил почему-то о библейской куще. На той и на другой стороне лежали, курясь, черные груды, но немецких танков становилось явно больше, и всё-таки с той стороны непрестанно били, стреляли просто со снегу, из-за дымящихся руин; туда ложились теперь уже и снаряды немецкой артиллерии, и на поле вставали всё время черно-белые кущи.

— Чортовы дети! — услышал он, как во сне, голос фон Эльзенберга: — каждого поодиночке нужно брать! Пока есть патроны — не сдается. Выкопал себе яму в снегу и лежит. Zum Teufel! Ведь ясно, что нужно сдаваться…

Они подъехали ближе и, холодея сердцем и чуть закусывая губы, Подберезкин впервые после двадцати лет увидел вновь мертвые тела на снегу — распластанные руки и ноги, обгорелую рвань, разбросанную вокруг, вновь ощутил то недоверчивое жуткое чувство: действительно ли это были еще недавно живые люди? Ужаснее всего было видеть обожженные тела, вывалившиеся из развороченных танков, с черными обугленными лицами. Как страшна и мучительна должна была быть их смерть в аду машин; даже на небо, на мир Божий они не могли, вероятно, бросить последнего предсмертного взгляда!.. Со снегу, из-за дымящихся машин, всё еще били из пулеметов, раздавались отдельные винтовочные выстрелы, иногда кувыркались, взлетали ручные гранаты, но реже и реже. Да, они бились до последнего патрона! За что же они бились? За ту новую жизнь, что им дали, которую, по его мнению, жизнью вообще нельзя было назвать. Или же защищали они вон тот город, эти пространства за ним, всю Русскую землю?.. Следя за движениями немецких танков, Подберезкин увидел вдруг, что со снегу стали вскакивать отдельные фигуры; подымая руки, они бежали машинам навстречу. Сначала их было двое или трое, потом число сразу увеличилось, бежали они кучей… И, цепенея от ужаса, он увидел дальше, как несколько танков приостановились и, развернувшись по направлению к бегущим, открыли пулеметный огонь. Бегущие стали падать, один за другим, остальные остановились, заметались по сторонам, бросились на снег.

— Что они делают, что они делают! — закричал Подберезкин. — Что же они бьют, ведь те сдаются, руки подняли!

— Слишком поздно! — отозвался жестко фон Эльзенберг. — Schon zu spat. Die Wut ist zu gross!

В тот же день привели первых пленных. Взяли всего свыше роты, окружив в лесу, но массу или побили на месте, как во время боя на поле, или отправили сразу дальше в лагеря; для допроса оставили человек десять наиболее подозрительных, как сказал Корнеманн. У большинства были чисто русские крестьянские лица, и при виде их так и вспомнились солдаты старой русской армии; впрочем было в них и что-то новое; были они серее, низкорослее, отличалась и их форма от прежней. Как у пленных всех наций и армий, у приведенных был уже покорный и тупой вид; некоторые стояли без шапок, без ремней, и это придавало им вид глубоко не солдатский. Немецкие солдаты погоняли пленных, прикрикивая и и подталкивая; сопровождал их русский переводчик из штаба полка, тоже очевидно из эмигрантов. Было ему, однако, не больше тридцати лет. «Он не мог быть белым офицером», — подумал Подберезкин, — почему-то неприязненно смотря на холеное, упитанное и красивое лицо переводчика с холодными голубыми глазами. Звали его граф Шеллер, приехал он из Франции, как узнал позднее Подберезкин, сразу же, в начале войны, поступив там в немецкую армию добровольцем.

— Очень гад! — говорил переводчик Подберезкину, сильно картавя. — Очень гад познакомиться и — вообще — что вы приехали. Предпочитаю быть на фронте, чем допгашивать этих гадов. — Он указал на пленных. — У меня уже гуки устали их гасстреливать. Гасправляйтесь теперь вы сами.

Приложив руку под козырек и взяв под руку Корнеманна, он стал с ним шептаться, указывая движением головы на пленных; лицо его скосила странная плотоядная улыбка. Посмотрев на пленных, Подберезкин разглядел, что среди них была женщина, одетая в офицерскую шинель, с крастнокрестной повязкой на рукаве; красный крест был и на ее фуражке.

Пленных отвели и заперли в пустой избе, крышу которой своротило снарядом. Корнеманн распорядился сразу же вызвать на допрос троих: женщину, молодого высокого лейтенанта, раненого в руку, и рослого рыжего парня без гимнастерки, в шинели прямо на белье, и без фуражки. Парень смотрел угрюмо, держался несколько особняком, пленные его, по-видимому, стеснялись, — так показалось Подберезкину. Как узнал он позднее, парень этот подбил несколько танков ручными гранатами, взяли его, ударив прикладом сзади, когда он поднес руку с револьвером к виску. Женщина с красным крестом оказалась врачом, хотя было ей на вид не больше двадцати пяти лет. Во время боя она появилась вдруг на поле и перевязывала раненых — и русских и немцев; когда к ней подбежали немецкие солдаты, она сидела над умиравшим офицером Красной армии: тот что-то еще говорил ей, и немецкий унтер-офицер доложил потом, будто бы она вынула из сумки умиравшего какую-то бумагу или бумаги и разорвала в клочки. Третьего — лейтенанта — взяли на допрос, ибо он был единственным офицером среди пленных. С самого начала поразила Подберезкина его тонкая, высокая фигура, посадка головы, продолговатое красивое лицо и манера глядеть, чуть прищуривая глаза. На первый раз Подберезкина просили только присутствовать при допросе и отнюдь не показывать вида, что он знает по-русски. Это ему было почему-то неприятно.

Допрос вел Корнеманн. Первой вызвали женщину. Пришла она уже без шинели, в юбке и защитной военной гимнастерке с высоким воротником, под которой очень туго стояла грудь, вошла с некоторым стеснением, чуть опустив голову; темные ее волосы были расчесаны посередине надвое и сзади сплетены жгутами. Войдя, пленная остановилась почти у самого порога, не зная, что делать дальше, и, подняв серые глаза, вопросительно повела взглядом по присутствующим. Во всем лице ее, в серых, нетронутых глазах, в смуглой коже и сочетании ее с темными волосами, и в чуть приподнятом носе, — было столько первобытной прелести, чего-то совсем невиданного в Европе, что у Подберезкина перехватило дыхание. Чем-то походила она на гимназистку старых годов, на его сестру, на ее подруг; вчера — как будто — он гулял с ней по Петербургу, читал ей Блока. Мешала только ее одежда.