— Куда вы меня несете? — различил я трепетный, дорогой мне голос, спрашивающий беспрестанно, со слезами: — Почему, куда вы меня несете?!

— А вот, с компаньоном веселее будет ехать, барышня. Не сомневайтесь, к утру домой преставим.

Ася барахталась рядом, видимо не узнавая меня.

— Успокойтесь! — сказал я, стараясь говорить низким голосом, — я с вами.

Она приподнялась, насколько могла, в темноте я различил блистанье глаз, уловил ее дыханье, у меня зажало от радости сердце, и вдруг услышал ее голос, как ангельскую музыку:

— Ах, это вы, Андрюша, ах, как я рада!.. Я так боюсь, мы заблудились, мы сбились с пути… Я так боюсь! — и она придвинулась ближе ко мне.

— Не бойтесь ничего, — отвечал я опять, весь загораясь геройством и добавляя те же слова: — Я с вами!

— Правда, вы думаете, Андрюша? — спрашивала она беспрерывно и ветер рвал ее слова, — какой ветер! Вы думаете, мы доедем, буря пройдет?..

— Не бойтесь ничего. У меня хороший возница, Егор никогда не собьется с пути, — и я взял ее за рук у. Мне нравилось, что я сказал: «Егор, мой возница», — выходило совсем по взрослому и придавало мне веса.

— Ах, Андрюша, скажите ему, чтоб он принес сюда мои вещи, там все мои подарки к Рождеству…

— Егор, Егор! Доставь вещи барышни сюда — слышишь! — Я старался говорить так, как говорил мой отец с кучерами. Но никто мне не отзывался, в темноте никого не было видно; между кибиткой и лошадьми стояла белая сетка. Я сейчас вернусь… — сказал я и начал уже вылезать из кибитки, как Егор неожиданно появился.

— В задке вещи, что кричишь попусту, — объявил он довольно грубо, взбираясь на сани; с другой стороны сел Пучугский мужик.

Мы вновь тронулись. И опять широко, разом, захватывая всю кибитку и обжигая лицо, рванул ветер, кинул снег под полог. Вокруг нас стоял вой, выл ветер, катясь по снегу, по реке, но чудилось, что это какие-то злобные, живые, костлявые существа, несущиеся стеной по ветру с распростертыми руками.

— Что это? — спросила Ася, со страхом придвигаясь ко мне, — вам не страшно, Андрюша?

— Ах, чего же бояться! — отвечал я и, действительно, мне ничто в мире не было страшно. — Кони добрые, вынесут.

И тут снова налетел порыв ветра, до того сильный, что кибитку подбросило в воздух и едва не опрокинуло: я видел, как вывалился из сиденья Пучугский мужик. И вновь завыли эти серые существа с распростертыми руками, и среди мглы и воя гулко заржала лошадь, закричал Егор: «Держи, держи, оборвет пристяжная». Мужик кинулся куда-то бежать.

— Боюсь! — прошептала Ася тихо, совсем придвинувшись ко мне под тулупчик. В темноте я видел ее блестящие глаза, прядь волос, выбившуюся на лоб, полураскрытый рот. И, обмирая сердцем и ужасаясь тому, что я делаю, я просунул руку под ее шубку и, прижимая Асю к себе, коснулся губами ее холодных губ. Ася ничего не отвечала, только теснее прижалась ко мне. Она любит меня, я не ошибался значит, — думал я блаженно. Я уже не слышал ни ветра, ни воя, не ощущал ни холода, ни снега, — весь мир мне заполнило это существо, прижавшееся ко мне, эта голова в меховой шапочке, полураскрытые губы… Ася уснула скоро, а я всё смотрел на нее, всё ловил ее дыхание, почему то страшно меня умилявшее. Рука моя заныла от тяжести, но я не смел, не хотел ее вытащить… Потом я и сам заснул.

А когда проснулся, было уже тихо. Гулко похрустывал снег под ногами лошадей, под полозьями, в кибитку лился зеленый, холодный свет — и я еще ничего не успел толком сообразить, как мы остановились. С сиденья соскочили, Егор отдернул полог и на зеленом, светящемся небе я увидел снежные очертания сада, вдали, меж деревьев, дом с красными окнами, который я узнал бы из тысячи, кружево дыма над крышей…

— Приехали! — закричал Егор.

Ася еще спала. Не желая ее будить, я потянул руку. Ася проснулась на мгновенье, посмотрела на меня, вероятно, не узнавая, и я не вытерпел и опять коснулся губами ее холодных щек.

— Ася, я вас люблю, — сказал я тихо, — вы знаете это?

— Да, — отвечала она, — да.

Это было мое первое признание в любви — и, вероятно, самое бескорыстное.

Первой встретила меня наша няня Ивушка. Когда, вбежав на крыльцо, я распахнул дверь в коридор, задыхаясь от счастья, Ивушка несла кипящий самовар из кухни в столовую.

— Ивушка! Урра! — закричал я изо всех сил. Самовар едва не выпал из рук старухи — так испугал ее мой неожиданный окрик. Она опустила самовар на пол и сощурила свои слепые глаза, но я уже висел на ее шее, прыгал вокруг по коридору.

— Ах, Господи! Мать пресвятая Богородица! — промолвила, наконец, Ивушка, обороняясь: — Да ты, нетто, очумел, постой ты, Христа ради! — А лицо ее, все в мелких морщинах, уже смеется, и в глазах прыгают зайчики. — Из-за тебя, поганца, чуть не обварилась, имя Божье всуе поминаю. Что ты, ровно жеребец, скачешь!.. Пройди степенно, поздоровайся с родителями…

В столовой был уже накрыт утренний чай, но еще никто не вышел. Мать моя еще спала. Ивушка сказала, чтоб я ее не тревожил, и это показалось мне странным: мать вставала всегда очень рано. И отец тоже еще не выходил. Что всё это значило?.. От Ивушки я узнал далее, что за день до меня приехала из уездного города, где она училась, моя старшая сестра. Мне было обидно, что мой приезд прошел столь незаметно, как будто меня даже и не ждали. И что мне вообще было делать: ждать ли здесь выхода отца или идти к брату Мише в нашу комнату? И такая досада, что приходилось снять новую шинель — никто меня в ней и не видел, а главное было первое впечатление. Проходя в коридоре мимо зеркала, я замедлил шаг и скосил на него глаза: остановиться к прямо посмотреть на свое отображение я не решился: мне всегда казалось стыдным смотреться в зеркало.