Власти часто сжигали кишащие паразитами, отвратительные и вредоносные поселения китайцев, состоявшие из лачуг. Они ежедневно контролировали преступный мир при помощи муниципальной полиции Шанхая. Полицейские подразделения были более криминальной организацией, чем обычно: по крайней мере, половина офицеров участвовала в торговле опиумом. Во всем другом муниципальная полиция Шанхая напоминала английские карательные отряды в Ирландии, поскольку представители средних рангов являлись британскими сержантами, окрепшими и огрубевшими в траншеях. Гангстеры, с которыми они сталкивались, собирались не только их убить, но и съесть их восточноевропейских овчарок, используемых на службе в полиции. Поэтому сержанты-полисмены без колебаний применяли пытки и убивали, даже не удосуживаясь зарегистрировать убийство кули. В недавно опубликованной биографии одного такого сержанта, Мориса Тинклера, дается подробный отчет о его фашистских наклонностях и отношению к «этим желтым китайским свиньям». В результате полицейской жестокости в начале 1920-х гг., как он сообщал, «они ненавидели иностранцев гораздо сильнее, чем во время Боксерского восстания».

По иным (хотя и схожим) причинам, японцы разделяли эту ненависть к британскому доминированию. В 1939 г. сам Тинклер, к тому времени служивший надзирателем за рабочей силой на хлопкопрядильной фабрике, был убит во время столкновения с силами японцев. В официальном отчете утверждалось, что он «столкнулся» со штыком [2041] .

Японским штыкам предстояло на головокружительной скорости нанести смертельной урон британской власти на Востоке. Это происходило из-за того, что белая власть стала пустой оболочкой. Британия все еще оставалась богатой, она владела более чем половиной иностранных инвестиций в Китае стоимостью в 250 миллионов фунтов стерлингов. Но империя уже не была сильной. Во время Эфиопского кризиса 1935—36 гг. один старый крейсер и четыре эсминца были вынуждены устроить шоу, показав, будто бы они являются флотом китайской базы.

На самом-то деле показную, но хрупкую позицию Британии в Азии символизировал Шанхайский клуб. Это великолепное здание имело гранитный фасад с колоннадой, с куполами в итальянском стиле, холл из черного и белого мрамора, обитую дубовыми панелями комнату в яковетинском стиле и, конечно, самый длинный в мире бар. Ноэль Ковард говорил, что если улечься на пол, можно увидеть земной изгиб.

Однако из этого клуба британцы могли только наблюдать (с ликованием в 1932 г., но с опаской в 1937 г.), как Япония бомбила и обстреливала «местный город». Страна Восходящего Солнца, казалось, готовилась затмить империю, в которой никогда не заходит солнце. Без американской поддержки, как сказал один ведущий английский дипломат, «нам придется проглотить любое унижение на Дальнем Востоке» [2042] .

Бессилие лишало уверенности в себе, а эта уверенность жизненно важна для престижа. Это усиливало дискомфорт из-за сомнительной обоснованности, справедливости и техники правления белых людей. Некоторые британцы даже отстранились от жизни клуба, который был со своей всеохватывающей системой тотемов и табу воплощением и олицетворением имперского существования. Джордж Оруэлл ни в коей мере не был единственным, кто выступал против «кодекса настоящего сагиба» [2043] .

В годы между двумя мировыми войнами поразительное количество чиновников империи стали презирать ее, считая формой организованного обмана и притворства. Она душила мысль и подрывала ее целостность, навязывала канон молчания. Оказывалось большое давление, чтобы чиновник соответствовал имперскому образу, поэтому белые часто скрывали свои чувства. Оруэлл говорил о памятном путешествии по железной дороге в Бирме с еще одним антиимпериалистом, который был ему незнаком: «Полчаса осторожных вопросов дали каждому из нас понять, что другой «безопасен». А затем, на протяжении долгих часов, пока поезд, покачиваясь, медленно шел по совершенно черной ночи, мы сидели на наших полках с бутылками пива под рукой и проклинали Британскую империю — проклинали ее изнутри, умно и со знанием дела. Это пошло нам на пользу. Но мы говорили запрещенные вещи, и в тусклом утреннем свете, когда поезд медленно вполз в Мандалей, мы расстались столь же виновато, как могла бы разойтись пара, совершившая прелюбодеяние» [2044] .

Несомненно, под влиянием американской и русской риторики некоторые функционеры пришли к выводу: колониальная империя представляла собой «мошенническое предприятие» [2045] . Это был благосклонный «деспотизм, конечной целью которого являлось воровство» [2046] . Чиновник держал местного жителя, как сказал Оруэлл, а бизнесмен обшаривал ему карманы. Но либеральные чиновники оказывались в капкане авторитарной системы, служили населению своих районов, однако властвовали над ними. Это порождало вызывающую беспокойство двойственность.

Роджер Пирс, районный комиссар в Синде, должен был действовать от имени британской администрации, хотя считал, что Индия должна быть независимой [2047] .

Лишь немногие современники Пирса посочувствовали бы Леонарду Вулфу, ставшему «политическим шизофреником, антиимпериалистом, который наслаждался злачными местами империи, любил покоренные народы и их способ жизни, зная изнутри, насколько порочна система» [2048] . Путешествуя по Юго-Восточной Азии в 1920-е гг., Сомерсет Моэм встречал «судей, солдат, специальных уполномоченных, которые не верили в себя и поэтому не вдохновляли уважения в тех, над кем они стояли». Их воля к власти была ослаблена. А господин, которого мучает совесть, который постоянно пребывает в беспокойстве, едва ли может быть хозяином долгое время.

Вся ситуация предзнаменовала «упадок и разрушение Британской империи». Моэм даже решил дать совет ее будущему историку (предположительно — мужчине) насчет стиля, который следует выбрать для этой великой работы: «Я предложил бы ему писать ясно и понятно, но с достоинством; я хотел бы, чтобы его время шагало твердым шагом. Хотелось бы, чтобы его фразы звенели, как наковальня, когда по ней ударяет молот» [2049] .