Усы религиозно культивировали и подвергали суровой дисциплине, введенной указами королевы. Их расчесывали и помадили. Фолликулы смазывали запатентованными растворами для лучшего роста волос, например «Эре формула», «Эллиоте тоник лосьон» и «Олдриджес балм оф Колумбия». Роскошных фигурных стрижек добивались при помощи железных щипцов для завивки. Во время и после Крымской войны парикмахеры рекламировали различные образцы у себя в окнах — к примеру, «реглан» и «кардиган». Последний был «удивительным вариантом, который попеременно то расширялся, то сужался» [772] .

Усы подстригали и обрабатывали, пока они либо не начинали закругляться, как сабли, либо не ощетинивались, словно штыки. Кончики смазывали воском и приподнимали вверх, чтобы стояли.

Имитируя военных, гражданские лица тоже начали покрывать растительностью верхнюю губу. Фридрих Энгельс высмеивал англо-ирландских аристократов с «огромными усами под колоссальными рисскими носами» [773] . К 1890-м гг. мужественная бахрома «стала признаком каждого успешного щеголя и донжуана» [774] .

По различным причинам моряки и священники игнорировали моду, но ее ревностно охранял бомонд. Господа эдуардианских времен осуждали слуг, которые, словно обезьяны, копировали «модные стрижки» своих хозяев [775] . Нельзя было разрешать ничего, что обесценило бы этот отличительный знак военных, который достиг апофеоза в усах лорда Китченера, напоминавших перекрещивающиеся ятаганы. Они достигли статуса иконы, помещенные на знаменитый постер, призывавший новобранцев во время Первой Мировой войны. Так усы стали эмблемой империи, грубо говоря, имеющей общую границу с Индией, но по большей части позаимствованную оттуда. Так римляне взяли привычку носить штаны у варваров.

Но крошечная британская каста, сама по себе временная, официальная и разделенная на строгую иерархию, становилась все более и более расистской в 1830-е гг. Как отмечал один французский обозреватель, англичанин появлялся перед местными только «каким-то образом находясь выше и имея более роскошный вид. А если кто-то из местных обращался к нему не «ваше высочество», ему преподавался очень суровый урок по манерам» [776] .

Домашних слуг регулярно били, и высокий статус не защищал от насилия со стороны белых в других местах. Любого индуса мог ударить ногой «помощник плантатора или заместитель подрядчика на железной дороге, дорогу перед которым он случайно пересек» [777] .

Дела ухудшились после восстания сипаев. Американский путешественник в Индии был «поражен, увидев, как все кланяются нам на улице». Он же отмечал: «Богатый местный житель недавно едва избежал удара плетки» [778] . Этот человек не остановил свою карету, чтобы уступить место британскому офицеру, который ехал по той же дороге.

Генерал Баден-Пауэлл внес улучшения в принятые правила, утверждая: «Обычно негры кажутся мне раболепствующими негодяями. Когда вы едете или идете пешком по середине дороги, каждая повозка, телега или карета должна остановиться и уйти с вашего пути, а каждый местный житель, проходя мимо вас, должен отдать честь. Если он идет под зонтиком, то должен его опустить, если он едет на лошади, то должен спрыгнуть на землю и салютовать. Более того, им следует делать то, что вы им скажете. Если вы на дороге встречаете человека и приказываете ему почистить вам ботинки, ему придется это сделать» [779] .

Основатель международного движения бойскаутов, у которого всегда наготове было бессмысленное клише, оправдывал этот обычай. Он считал: до того, как человек сможет править, он должен научиться подчиняться. На самом деле, лишь немногое могло вдохновить индусов на страстное желание самоуправления в большей мере, чем такие публичные утверждения расового превосходства.

Сам Генри Лоуренс, которого стали почитать как имперского солдата-святого, сравнимого с Горацием, относился к людям с коричневой кожей с преднамеренным высокомерием. Они оставляли обувь у него перед шатром, много раз повторяли «салям, сагиб», и оставались стоять, пока он «сидел без кителя, жилетки или куртки; ноги его свешивались через ручку кресла, а ступни могли лежать на столе».

Более того, его жена Гонория напоминала ему, что он едва ли когда-то обращался к индусу без «оскорбительного эпитета, даже когда не злился» [780] . А Лоуренс часто злился, тревожа даже друзей своим взрывным характером. Он чем-то напоминал бочку с порохом.

Последователи Лоуренса были еще грубее в попытке установить «христианскую цивилизацию на землях, где идолопоклонничество часто заменяет храм, коррупция — суд, а тирания — трон» [781] . Многократно используемая дубинка Джона Ламсдена стала тотемом полка, ее повесили на двери и отдавали ей честь.

Огромная пропасть, установившаяся между европейцами и местными жителями, расширялась безжалостно. Эмили Иден, сестра лорда Окленда, едва могла найти сравнение, чтобы проиллюстрировать разницу между ними: «Слон и Чане [ее собака], собор Святого Павла и кукольный домик, семьи Джерси и Пембрук, бриллиант и плохой кремень, королева Аделаида и О'Коннелл, Лондон и Калькутта не более отличны и едва ли питают большую антипатию друг к другу, чем эти два класса. Я не вижу, как предрассудки могут когда-нибудь исчезнуть, но не представляю, чтобы это оказалось очень желательно» [782] .