— Вечером можно будет придти к вашей тёте? Вы отрекомендуете меня итальянским звёздам и месяцу, Везувию, который, говорят, по ночам дышит огнём? Вы скажете им: вот самый сухой, бессердечный, самый типичный петербургский чиновник, который приехал в Италию отогревать своё сердце?

И, засмеявшись, он ещё раз приподнял над головою свою шляпу и поклонился. Сухо лязгнула за ним железная калитка… Я поднялась по лестнице; каменная стена скрывала от меня улицу, и когда я взошла на площадку и оглянулась, Лев Андреевич шёл обратно; его стройный силуэт отчётливо вырисовывался на пыльной, белой дороге в прозрачном воздухе. Вот он обернулся, и боясь, чтобы он не заметил, как я следила за ним, я отвернулась и быстро вошла под каменный свод коридора, в глубине которого была входная дверь к Николаю Николаевичу.

Маня, отчего я остановилась? Рука не поднималась дёрнуть железную рукоятку звонка, я закрыла глаза, и так одна, в прохладных сенях, прислонившись спиною к дверям, я стояла… Ах как мне было хорошо! Сердце билось тихо, радостно, губы бессознательно улыбались, а там, под закрытыми веками, в глубине моих глаз отражались другие, большие, тёмные, загадочные глаза то с сухим, презрительным блеском, то с тёплым лучистым взглядом. Маня! Ведь он всегда нравился мне, и ты это знала, не говори нет… знала, потому что предостерегала меня: он казался тебе изжившимся душою, эгоистом, человеком, способным весь мир и всех людей определять только с точки зрения собственной пользы и выгоды. Тогда, стоя у дверей, я вспомнила твои слова и инстинктивно тряхнула головою. Нет, нет, ты не права! Но это воспоминание уже меня отрезвило, я дёрнула ручку звонка, раздался жиденький перезвон колокольчика, топот и передо мной, в открытой двери, стоял Raphaello, маленький слуга Николая Николаевича. «Signora H'elena!» — и передо мной заблестели белые зубы, заиграли влажные, чёрные как марсельский чернослив глаза, и всё смуглое личико мальчика выразило неподдельный восторг. Оставив дверь открытой, он бросился налево, приподнял тяжёлую портьеру и закричал весело и громко: «Signor Nicollo, ecco signorina H'elena!» [5]

Вечер был чудный; я засиделась у Николая Николаевича и почти бежала по Via Tasso, возвращаясь домой. Только на повороте, подходя уже к разветвлению, которое всегда напоминает мне собою сказку об Иване-Царевиче: поедешь направо… поедешь налево… я остановилась; мне всегда с этого пункта хотелось и направо по чудной улице-бульвару короля Гумберта, и налево, по дороге в высшую часть Неаполя Vomero, и надо было спешить, бежать под гору к Parco Margherito, где уже тётя ждала к обеду. На минуту я всё-таки прислонилась к стенке над обрывом; передо мной был небольшой, весь белый дом; в вечерних сумерках звёздного неба, освещённый совсем ещё молодым месяцем, он был объят какой-то синеватой дымкой. На плоской кровле его стояли высокие олеандры в цвету, и в этот час там появлялась иногда женская фигура, вся в светлом, лёгком… Аккомпанируя себе на мандолине, она пела голосом, грустным и красивым как ночь, как небо, как всё, окружавшее её. Я даже не могу сказать, на каком языке лилась эта странная мелодия! Слова не долетали до меня, но звуки рвались в сердце, слагаясь там своей особой песней… Когда я добегала домой, она как сон исчезала из моей памяти, оставляя только общую, щемящую прелесть.

Эту песню я слушала не одна — под балконом, теряясь в густых гроздьях цветущей глицинии, обвивавшей чугунную решётку виллы, стоял всегда кто-то в широкополой, низкой надвинутой на глаза шляпе. Отчего он не стучал гордо как гость медным кольцом калитки? Отчего как влюблённый не взбегал он по наружной лесенке, узкой, увитой вьюнками, похожей на цветочную ленту, перекинутую с улицы на крышу? Отчего?

В этот вечер она не пела, и его не было; я побежала вниз. бросила поцелуй морю, скрывавшемуся за углом, и позвонила у дверей пансиона Polly.

Я пишу тебе, Маня, всё так подробно, потому что из всех этих «пылинок» красоты, среди которых я живу, и составилось то золотое облако, сквозь которое я слушала, видела, и… любила.

Ты пойми: я любила с той минуты, как приехав в Неаполь под вечер, и выйдя в день приезда на балкон, я увидела два неба: над головой — бесконечное, безоблачное, лазурное пространство небес, под ногами — бесконечная, лазурная пелена моря. Налево… далеко… гряды лиловых гор и в их впадинах розовые пятна, точно солнце, заходя, поцеловало их. Я взглянула, ахнула, убежала в комнату, закрыла лицо руками и заплакала. Я не выдержала такой массы красоты, я не привыкла! Я всегда была на земле, глядела на всё с земли, а тут всё, что «человек» исчезло, и передо мной стояло громадное, вечное и страшно-чудное. Сердце билось, и никогда, и до сегодняшнего дня, Маня, я не могу без волнения выходить на балкон. Но это — одно чувство; оно золотым фоном легло в моём сердце, а затем по нём пошли лазурные и пурпуровые арабески: луна, купающаяся с хороводом звёзд в море, Везувий, играющий ночью огнём, лимонные рощи, зонты пиний на хребтах гор, белые виллы, с румянцем пунцовых глициний на крышах и стенах, а потом и песня, и мандолина, и все краски, все звуки земли и всё вместе — это была любовь, любовь, готовая вспыхнуть от первого «люби меня», которое я услышу, от первого «люблю», которое прочту в глазах, и вот он явился.

После обеда мы с тётей убрали наши комнаты, Филомелла съездила в город на Кийайю и в знаменитой кондитерской Calfich купила пирожков, конфет. Тётя сама вскипятила на спирту воду и устроила нам настоящий русский чай.

Я так ждала Льва Андреевича, что прозевала его; мне не хотелось показать тёте своё лихорадочное нетерпение. С балкона, перегнувшись немного через перила, налево я могла видеть ленту дороги Parco Margherito, тянувшуюся далеко к городу, откуда он должен был придти, но трудно было больше минуты выдержать эту напряжённую позу; при том мысль, что он может, внезапно появившись за моей спиной, догадаться, кого я жду, смущала меня, и я поминутно появлялась на пороге комнаты. Тётя, покончив со своими маленькими приготовлениями, спокойно сидела в большом кресле, с очками на носу, держа далеко от себя книгу, читала… и мне было досадно глядеть на её полнейшие хладнокровие, как будто сегодня был такой же день как вчера!..

Не выдержав, я вышла в коридор, но и там мне не хотелось встретиться с ним, и, наконец, я проскользнула в приёмную, где всегда по вечерам, с работой и книгами собирались живущие в пансионе. Иногда там кто-нибудь играл или пел… На этот раз я там застала целое общество, раскупавшее коралловые и черепаховые безделушки, принесённые каким-то итальянцем. Ты знаешь, как это всегда бывает: за то, что я не думала о тебе, что не имела сил исполнить своего долга, т. е. сесть и писать тебе, я тотчас же кинулась выбирать коралловые гребёночки, колечко, которые должны были тебе доставить большое удовольствие.

— Который час? — услышала я вдруг за собой.

— Да половина десятого! А в десять, я уж и на покой…

— Половина десятого! А его ещё нет!

И, понурив голову, забыв уже о покупках, которые я машинально сунула в карман, я пошла к себе и, не доходя до дверей, остановилась и, услыхав его голос, вспыхнула от восторга и стала прислушиваться.

— В нашем министерстве к Пасхе будут большие перемещения, от которых я рассчитываю, конечно, выиграть…

— Дай Бог, дай Бог! — лепетала тётя.