Остерман ошибался, думая, что Евдокия может иметь влияние на внука: молодой император остался совершенно равнодушен к бабке, о которой он только слыхал прежде, и слыхал не совсем хорошее. Суздальская история сильно вредила Евдокии; «это та-то, что…» говорили в народе, повторяя провозглашенное Петром о похождениях бывшей жены своей; теперь громко вспоминавшие о манифесте Петра должны были иметь дело с тайною канцеляриею, но это нисколько не помогало Евдокии: палач тайной канцелярии не мог отбить памяти у народа. Остерман удержался не с помощию Евдокии; он удержался вследствие борьбы, начавшейся между людьми, которые хотели наследовать власть Меншикова. Люди, которые более всего участвовали в падении светлейшего, Долгорукие, Головкин, опасались, что Голицыны, не желавшие самовластия Меншикова, не довольны однако ссылкою падшего правителя, с которым у них было намерение породниться. Разнесся слух, что князь Мих. Мих. Голицын, приехавший из украинской армии, на аудиенции своей у императора заступался за Меншикова. Одно время (осенью 1727 года) боровшиеся за власть вельможи встревожились сильным влиянием, которое приобрела над Петром тетка его Елизавета; ходили слухи, будто члены верховного тайного совета решились объявить императору, что все выйдут из совета, если он будет продолжать подчиняться влиянию цесаревны. До такой сильной меры, впрочем, не дошло: влияние цесаревны ослабело, и Долгорукие овладели совершенно волею Петра II; фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий поддержал Остермана против Шафирова, хотевшего, как прежде при Петре I, заведывать дипломатическими сношениями. Но Остерман поневоле держался при Долгоруких; он видел, как они портят его воспитанника, занимая его только одними удовольствиями, охотою, видел, как вместе с этим портятся русские дела, дела Петра Великого. Сознательного противодействия делу Петра, поворота к старине, быть не могло: так оно вытекло из исторической необходимости. Но делу Петра Великого, силе государства, наносился удар вследствие равнодушия государя и вельмож к делам правления. Заслуга Остермана состояла в том, что он не мог разделять этого равнодушия; австрийский посол Вратислав, по интересам своего двора, также не мог равнодушно видеть расстройство, в какое приходила новая империя, и печальное нравственное состояние государя, о возведении на престол которого австрийский двор так хлопотал. Осенью 1728 года Остерман с Братиславой согласились сделать последнюю попытку, чтобы возвратить Петра в Петербург и заставить его заняться поддержанием дедовского дела: по их изучению, родственник государя по бабке, моряк Лопухин, представил ему, что флот исчезнет вследствие того, что правительство удалилось от моря. Что же отвечал Петр II: «Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море, но я не намерен гулять по нем как дедушка». Но исчезал не один флот; исчезало и сухопутное войско: это явление должно было тревожить многих, и вот как обыкновенно бывает при ослаблении правительственной машины, стараются поправить дело нагромождением учреждения на учреждение. Чтоб уничтожить страшный беспорядок в войске, весною 1729 года, хотели учредить военный совет из фельдмаршала Долгорукого, двоих генерал-лейтенантов, двоих генерал-майоров, и подчинить этому совету военную коллегию.

Очевидцы рассказывают любопытный случай, дающий понятие о русском войске в описываемое время: весною 1729 года в Москве в Немецкой слободе случился пожар: гвардейские солдаты с топорами в руках прибежали как бешеные, стали врываться в домы и грабить, грозя топорами хозяевам, которые хотели защищать свое добро; все это происходило перед глазами офицеров. Императора не было в Москве; увидав зарево, он прискакал в слободу, и его присутствие прекратило грабеж; солдаты начали помогать тушить. Петр узнал, что было до него, и велел арестовать виновных, но фаворит (кн. Ив. Алекс. Долгорукий) постарался замять дело, чтоб пощадить гренадер, которые все были замешаны.

Долгорукий имел власть поднять и замять всякое дело. Посланники австрийский Вратислав и испанский Лирия по целым часам дожидались у них в передней, когда они пили кофе. Вратислав и Лирия постоянно ссорились друг с другом. Когда Вратислав заметил, что Лирия вкрался в расположение фаворита, то сейчас же употребил сильное средство: позвал фаворита к себе обедать и подарил ему трех лошадей, стоивших 1000 дукатов. Наконец узнали, что могущество Долгоруких достигло высшей степени: сестра фаворита, княжна Екатерина Алексеевна, объявлена была невестою императора. Носился слух, что один из Долгоруких, фельдмаршал князь Василий Владимирович, не согласен на этот брак; потом ходила по рукам речь его, которую он произнес княжне Екатерине при поздравлении ее: «Вчера я был твой дядя, нынче ты моя государыня, и я буду всегда твой верный слуга. Позволь в этом качестве дать тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как на супруга только, но как на государя, и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твоя фамилия многочисленна, но, слава богу, она изобилует богатствами и местами правительственными; и так если тебя будут просить о милости кому-нибудь, то хлопочи не в пользу имени, а в пользу заслуг и добродетели, это будет настоящее средство жить счастливо, чего тебе и желаю».

Желание фельдмаршала не исполнилось: жених заболел опасною болезнию, и пронесся слух, что князь Алексей Долгорукий хочет обвенчать больного Петра на своей дочери.

Действительно Долгорукие совещались, «чтоб удержать наследство княжне Екатерине для их безопасности». В этом намерении они были ободрены датским посланником Вестфаленом, который забил сильную тревогу, узнав об опасной болезни императора; он бросался то к Голицыным, то к Долгоруким; князю Василию Лукичу говорил: «Слышал я, что князь Дмитрий Голицын желает, чтобы была наследницею цесаревна (Елизавета), и ежели это сделается, то сам ты знаешь, что нашему двору оное неприятно будет; ежели ты не веришь, я тебе письменно о том сообщу, чтобы ты мог о том показать, ежели у вас с кем до разговоров дойдет». Письмо было прислано, в нем говорилось, что «ежели наследство Российской империи будет голштинскому принцу, то нашему Датскому королевству с Россией дружбы иметь не можно, а понеже обрученная невеста фамилии их и можно удержать ее так, как Мен-шиков и Толстой Екатерину Алексеевну удержали, что и вам, по вашей знатной фамилии, учинить можно, что вы больше силы и права имеете». Князь Василий Лукич прочел это письмо перед фамилией и взял его себе; дальнейшего рассуждения Долгорукие не имели, потому что императору стало легче. Князь Василий Лукич успокоил Вестфалена, объявив ему (25 января нового стиля 1730 г.): «Теперь, слава богу, оспа высыпала, и есть верная надежда, что император выздоровеет; но если и умрет, то приняты меры, чтобы потомки Екатерины не взошли на престол; можете писать об этом к своему двору, как о вещи несомненной».

Но скоро не только верная, но и всякая надежда на выздоровление Петра исчезла. По призыву князя Алексея Григорьевича, все родичи собрались к нему в Головинский дворец, где он жил. Хозяин, лежа на постели, объявил им: «Император болен, худа надежда; не чаю, чтобы жив был, надобно выбирать наследника!» — «Кого вы в наследники выбирать думаете?» — спросил князь Василий Лукич. Алексей указал пальцем вверх на покои, где жила его дочь, и сказал: «Вот она!» — «Не можно ль, — начал князь Сергей Григорьевич, — не можно ль написать духовную, что будто его императорское величество учинил ее наследницею?» Князь Василий Лукич взял белый лист бумаги и хотел писать духовную, но спохватился — рука будет уликою! и сказал: «Руки моей письмо худо; кто бы получше написал?» Взялся писать князь Сергей Григорьевич, а князь Василий Лукич диктовал вместе с князем Алексеем. Когда воровская духовная была написана, князь Иван Алексеевич, фаворит, вынул из кармана измаранный лист бумаги и сказал: «Вот посмотрите письмо государевой и моей руки, что письмо руки моей слово в слово как государево письмо; я умею под руку государеву подписываться, понеже я с государем издеваясь писывал», и подписал: «Петр». Родичи объявили, что сходственно, и решили, чтобы подписал под духовною.

Говорят, что ловкость Остермана воспрепятствовала Долгоруким подсунуть воровскую духовную или обвенчать княжну Екатерину с умирающим императором. 18 января Петр II скончался. Собрали совет в Лефортовском дворце: хитрец Остерман, чтоб избежать страшной опасности при подаче голосов (он подаст голос в пользу одного, а выберут другого, — чего ж ему надеяться хорошего в царствование последнего?) решился извлечь пользу из того, что до сих пор только ему вредило: «Дак иностранец, — объявил он, — я удаляюсь от совещаний о выборе, а потом дам свой голос тому, кого все выберут». По выходе Остермана начал говорить князь Дмитрий Голицын. «Дом Петра Великого, — сказал он, — пресекся смертию Петра II, и справедливость требует перейти к старшей линии царя Ивана; царевну Екатерину Ивановну трудно выбрать, хотя она и старшая, потому что она замужем за герцогом Мекленбургским, тогда как царевна Анна свободна и одарена всеми способностями, нужными для трона». Все закричали: «Так, так! нечего больше рассуждать, мы выбираем Анну!» Но этим дело не окончилось, князь Дмитрий Голицын начал опять говорить: «Воля ваша, кого изволите; только надобно нам себе полегчить». Кто-то спросил: «Как себе полегчить?» «Так полегчить, чтобы воли себе прибавить», — отвечал Голицын. «Хотя и зачнем, да не удержим этого», — возразил князь Василий Лукич Долгорукий. «Правда, удержим!» — отвечал Голицын. Все молчали. «Будь воля ваша, — начал опять Голицын, только надобно написав, послать к ее величеству пункты». С этими словами все вышли в другую комнату, где были собраны сенаторы и генералитет; все согласились на избрание Анны, предложенное верховниками. Тут Ягужинский подошел к князю Василью Лукичу и сказал: «Батюшки мои! прибавьте нам как можно воли!» — «Говорено уж о том было», — отвечал Долгорукий. Ягужинский обратился с тем же к другому Долгорукому, князю Сергею Григорьевичу: «Мне с миром беда не убыток, — говорил он, — долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут; теперь время думать, чтобы самовластию не быть» {Об этих словах Ягужинского свидетельствовал Долгорукий в своем предсмертном показании.}. «Не мое это дело, — отвечал князь Сергей, — есть больше меня; я в такое дело не плетусь и не думаю». Между тем генералитет стал расходиться. Видя это, князь Дмитрий Голицын сказал: «Надобно их воротить, чтобы не было от них чего», и воротил Ивана Дмитриева-Мамонова, Льва Измайлова, Ягужинского и других. «Станем писать пункты, — сказал им Голицын, — чтобы не быть самодержавствию». Пункты были написаны; но подписать их не успели за позднею порою; подписали на другой день.

«Всемилостивейшая государыня! — писали верховники к Анне в Митаву: — с горьким соболезнованием нашим вашему императорскому величеству верховный тайный совет доносит, что сего настоящего году января 18, пополуночи, в первом часу, вашего любезнейшего племянника, а нашего всемилостивейшего государя его императорского величества Петра II не стало, и как мы, так и духовного и всякого чина светские люди того ж времени заблагорассудили российский престол вручить вашему императорскому величеству, а каким образом вашему величеству правительство иметь, тому сочинили кондиции, которые к вашему величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князем Васильем Лукичом Долгоруким, да сенатором тайным советником Михаилом Михайловичем Голицыным, и с генералом майором Леонтьевым, и всепокорно просим оные собственною своею рукой пожаловать подписать, и не умедля сюда в Москву ехать, и российский престол и правительство восприять. 19 января 1730». Подписались: канцлер граф Головкин, князь Михаила Голицын, князь Василий Долгорукий, князь Дмитрий Голицын, князь Алексей Долгорукий, Андрей Остерман. Обязательство, посланное к Анне для подписи, заключалось в следующем: «Чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее мое попечение и старание будет не только о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении православной нашей веры греческого исповедания; такожде по принятии короны российской, в супружество во век» мою жизнь не вступать, и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять; еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоят, того ради мы ныне уже учрежденный верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без; оного согласия: 1) ни с кем войны не всчинать; 2) миру не заключать; 3) верных наших. подданных никакими податьми не отягощать; 4) в знатные чины, как в статские так и военные сухопутные и морские выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим войскам быть под ведением верховного тайного совета; 5) у шляхетства живота, имения и чести без суда не отымать; 6) вотчины и деревни не жаловать; 7) в придворные чины как русских так и иноземцев не производить; 8) государственные доходы в расход не употреблять и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать; а буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской.

Но Ягужинский, раздраженный, как говорят, тем, что его не сделали членом верховного тайного совета, дал знать Анне, что ограничение есть только дело верховников; посланный Ягужинским Сумароков [68] должен был сказать императрице: «Ежели изволит его послушать, то б князь Василий Лукич Долгорукий и которые с ним поехали, что станут представлять не всему верить до того времени пока сама изволит прибыть в Москву. Ежели князь Василий Лукич по тем пунктам принуждать будет подписываться, чтоб ее величество просила от всех посланных трех персон такого посла за подписанием рук их, что они от всего народу оное привезли; ежели скажут, что с согласия народа, а письма дать не похотят, то б объявила, что ее величество оное учинит по воле их, только когда она прибудет к Москве, чтоб оное так было как представляют. Чтобы было благонадежно; все ее величества желают прибытия в Москву». Анна подписала условия и выехала в Москву.