[26 ноября 1936 г.] [115] Москва.…Вчера открылся Чрезвычайный съезд Советов [116] . Я не пошла, во-первых, поздно стала хлопотать о билете, во-вторых, врач не разрешил выходить из дому, еще несколько дней. Слушала по радио речь Сталина. Как странно, я не узнавала его голоса — через микрофон тембр был другой, а главное акцент был на 100 % сильнее, чем в жизни. Он очень чисто говорит по-русски и обороты речи у него хорошего народного русского языка, а через микрофон он говорит в точности как в жизни говорит Шалва Элиава. Говорил 21/2 ч., речь была медленной, покашливал, но говорил интересно, остроумно, с ссылками на литературу (Щедрин, Гоголь), делал удачные аналогии, но всеми отмечено, что репродукция была из рук вон скверной. Через хорошие радиоаппараты еще можно было слушать, но так как будто он говорил в очень шумной комнате, а через трансляционную сеть трудно было даже понять речь. Я, конечно, решила, что тут вредительство со стороны связистов, либо мешал кто-либо в эфире. Главное, когда говорили другие, было хорошо слышно, а когда говорил Сталин — плохо. Когда вернулся Алеша со съезда, мы обсуждали речь, нашу конституцию и 2 пункта нами были неувязаны — диктатура пролетариата и демократия и классы — рабочие и крестьяне, а кто такие остальные и могут ли быть классы в н[ашем] обществе, если нет противоположных интересов, если все трудящиеся, если все конституцией — уравнены.

Если власть принадлежит всему народу, т. е. всем трудящимся, а не трудящихся у нас по конституции нет (кроме неспособных к труду) следовательно и нет диктатуры пролетариата, да и раз нет капиталистов, нет и пролетариата, а есть трудящиеся и нет никаких классов, а есть разного рода труд — крестьянск[ий], рабочий, умственный, причем с повышением техники труд крестьянский будет все больше и больше приближаться к труду фабричных рабочих и будет труд физический и умственный, а потом при еще более высокой технике и эти грани во многих областях начнут стираться и будет творчество и выполнение.

5/III.37 г. Почти 3 мес[яца] не писала. Много пережито, продумано, пролиты слезы, пылал гнев.

Надо немного оглянуться назад. Крупное, что было:

21/XII праздновали рождение И. Масса гостей, нарядно, шумно, оживленно, танцевали под радио, разъехались к 7 утра. 31-го встречали Новый год у И. — члены Политбюро с женами и мы (родня). Вяло, скучно. Я оделась слишком нарядно (черное длинное платье — большое) и чувствовала себя не совсем хорошо, потому что все почти одеты были более скромно, чем 21-го (а я думала будет наоборот).

Затем крупное событие — был процесс троцкистов [117] — душа пылает гневом и ненавистью, их казнь не удовлетворяет меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими. Торговцы родиной, присосавшийся к партии сброд. И сколько их. Ах, они готовили жуткий конец н[ашему] строю, они хотели уничтожить все завоевания революции, они хотели умертвить наших мужей и сыновей. Они убили Кирова и они убили Серго. Серго умер 18/II, убитый низостью Пятакова и его приспешников. Тяжело и слезно мы переживаем уход Серго. Колонный зал, венки, музыка, запах цветов, слезы, почетные караулы, тысячи и тысячи людей, проходящих у гроба… все это стоит в ушах и перед глазами, а Серго нет. Он был прекрасный большевик, он был человек, он был товарищ, он был чист и не подозревал, что люди могут прийти к нему с камнем за пазухой, он был добр и всякий: дурной и хороший — пользовался широко его натурой. Сколько негодяев много лет эксплуатировали его чистоту и доброту. В личной жизни он был скромен и щепетилен, как очень немногие из н[аших] товарищей [118]

Москва должна говорить громко, если она хочет, чтобы ее услышал Владивосток

Так говорит Сталин со своим народом. Как видите, его речи очень обстоятельны и несколько примитивны; но в Москве нужно говорить очень громко и отчетливо, если хотят, чтобы это было понятно даже во Владивостоке. Поэтому Сталин говорит громко и отчетливо, и каждый понимает его слова, каждый радуется им, и его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит.

Политический деятель, а не частное лицо

Впрочем, Сталин, в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен. Он не присвоил себе никакого громкого титула и называет себя просто Секретарем Центрального Комитета. В общественных местах он показывается только тогда, когда это крайне необходимо; так, например, он не присутствовал на большой демонстрации, которую проводила Москва на Красной площади, празднуя принятие Конституции, которую народ назвал его именем. Очень немногое из его личной жизни становится известным общественности. О нем рассказывают сотни анекдотов, рисующих, как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека, например, он послал в Центральную Азию аэроплан с лекарствами, чтобы спасти умирающего ребенка, которого иначе не удалось бы спасти, или как он буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в приличную, просторную квартиру. Но подобные анекдоты передаются только из уст в уста и лишь в исключительных случаях появляются в печати. О частной жизни Сталина, о его семье, привычках ничего точно не известно. Он не позволяет публично праздновать день своего рождения. Когда его приветствуют в публичных местах, он всегда стремится подчеркнуть, что эти приветствия относятся исключительно к проводимой им политике, а не лично к нему. Когда, например, съезд постановил принять предложенную и окончательно отредактированную Сталиным Конституцию и устроил ему бурную овацию, он аплодировал вместе со всеми, чтобы показать, что он принимает эту овацию не как признательность ему, а как признательность его политике.

Один тост в кругу друзей

Сталину, очевидно, докучает такая степень обожания, и он иногда сам над этим смеется. Рассказывают, что на обеде в интимном дружеском кругу в первый день нового года Сталин поднял свой стакан и сказал: «Я пью за здоровье несравненного вождя народов великого, гениального товарища Сталина. Вот, друзья мои, это последний тост, который в этом году будет предложен здесь за меня».

Откровенность и простота

Сталин выделяется из всех мне известных людей, стоящих у власти, своей простотой. Я говорил с ним откровенно о безвкусном и не знающем меры культе его личности, и он мне так же откровенно отвечал. Ему жаль, сказал он, времени, которое он должен тратить на представительство. Это вполне вероятно: Сталин — мне много об этом рассказывали и даже документально это подтверждали — обладает огромной работоспособностью и вникает сам в каждую мелочь, так что у него действительно не остается времени на излишние церемонии. Из сотен приветственных телеграмм, приходящих на его имя, он отвечает не больше, чем на одну. Он чрезвычайно прямолинеен, почти до невежливости, и не возражает против такой же прямолинейности своего собеседника.