– Я про птичек забыла…

– Дай-ка мелок, я дорисую. Какое ж небо без птиц?

Света заглянула в коробку, поколебавшись, выбрала мелок густо-фиолетового цвета – и протянула его дяде Яше.

– А давай, я тебя тоже нарисую? – предложила она.

– Давай, – кивнул дядя Яша. Он охрип, как от большой порции мороженого. – Как рисовать будешь? На небе? Или покамест на земле?

Света не знала, что значит «покамест». «Пока мест нет», наверное? Так на небе места всем хватит. Вон оно какое большое!

– А как ты хочешь? – девочка подмигнула дяде Яше.

Яков Семенович подумал и решился:

– Рисуй сразу на небе.

И, поудобней перехватив мелок, взялся помогать Свете: выводить в небе, которого хватит на всех, красивых фиолетовых птиц.

Знойное марево плыло над дорогой. Дубы и клены, растущие по обочинам, казались призраками. Очертания деревьев текли, расплывались, пожухлые кроны отделялись от мерцающих стволов и растворялись в пекле сентября. Сгореть, осыпаться пеплом…

Остовы машин в кювете выглядели естественными элементами пейзажа. Тишина расползлась по округе, пробуя мир на вкус. Тишина готовилась стать Безмолвием. Ей мешал стрекот бесчисленных кузнечиков в траве – желтой, выгоревшей. Ветер гонял по шоссе смерчики пыли, словно передвигал фигуры в шахматах. Игра быстро заканчивалась: ветер уносился прочь, и смерчики бессильно опадали на асфальт.

Далекий звук.

Высверк стекла на холме, с которого ниспадает серая лента шоссе.

Движение.

Было что-то неправильное, противоестественное в этом движении, нарушившем мертвый покой окраины. Минуту назад мнилось: все закончилось. Город опустел, остались жара, пыль и бессмертные кузнечики. Теперь приходилось заново привыкать к мысли: ожидание длится, все еще только предстоит.

Эта мысль вызывала раздражение.

Ангел в костюме стоял у поста ГАИ. Там же, где и вчера, когда автомобили бились о невидимую преграду. Он тоже превратился в часть пейзажа.

По шоссе текла глянцевая капля чернил. Отблескивала на солнце, превращаясь в лаковый «Бентли». Урчание двигателя и мягкий шелест шин нарастали. Скривившись, как от оскомины, тишина убралась прочь. Она не сомневалась, что вернется, и уже окончательно.

Урчание сделалось басовитее – «Бентли» одолевал последний подъем перед «финишной прямой». Какой-то упрямец решил попытать счастья: вдруг барьер исчез? Или пропустит именно его?

Сто метров. Семьдесят. Пятьдесят.

Стал виден номерной знак с желто-голубым флажком и внушительным рядом нулей. «Бентли» сбавил ход. Остановился – без визга тормозов и скрипа покрышек. Замер напротив ангела в костюме. Из машины долго никто не выходил. Тишина вознамерилась было вернуться, но щелкнул замок. Онищенко Федор Степанович, генерал-майор милиции в отставке, выбрался наружу. Он был облачен в парадный мундир: темно-синее сукно, серебро погон, бордовые лампасы, орденские планки. Сверкали ботинки, начищенные до зеркального блеска.

Мундир был Онищенко тесноват.

Властным жестом приказав водителю оставаться в машине, генерал без спешки направился к ангелу. Так офицеры идут в последнюю атаку – в полный рост, строевым шагом, с гордо поднятой головой. В двадцати шагах от ангела генерал остановился. Не спеша расстегнул длинную кобуру и достал именной пистолет Стечкина с гравировкой. Встал в пол-оборота, чуть выставив вперед правую ногу и развернув левую. Поднял пистолет. Старая стойка для стрельбы – сейчас учат по-другому. Рука с тяжелым – больше килограмма – «Стечкиным» не дрожала.

Сухо щелкнул предохранитель.

Ангел не шевелился.

Генерал хищно прищурился, выцеливая голову. На миг задержал дыхание – и плавно нажал на спуск. Выстрел. Второй, третий…

Кузнечики примолкли в испуге.

Ангел не шевелился. Так и стоял ростовой мишенью, глядя в черную дырку ствола, извергавшего огонь и свинец. Выстрел. Седьмой, восьмой… Голова-грудь-живот-голова. Казалось, генерал все время промахивается. Но Федор Степанович не промахивался, и знал это.

Выстрел.

Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый…

Неслышно – после грохота выстрелов – звенит гильза, катящаяся по асфальту. Остановилась. А кажется, все еще звенит. Это в ушах. Сейчас пройдет.

Ангел ждал. Он был цел, и костюм его не пострадал. Словно Онищенко палил холостыми… Генерал опустил пистолет. Кивнул ангелу: я так и предполагал. Резко вскинул руку к виску, будто честь отдал.

Выстрел. Двадцатый, последний.

Висок брызнул красным. Фуражка слетела с головы Федора Степановича и укатилась в кювет. Генерал рухнул навзничь. Крепкий бритый затылок глухо ударился об асфальт. Федору Степановичу было уже все равно. Он лежал и строго, как на младшего по званию, глядел в небо стеклянным взглядом. Именной пистолет генерал не выронил. Из отверстия в виске сочилась багровая струйка, липкой лужицей растекаясь вокруг головы Онищенко.