Так что я знал наверняка, что теперь наконец-то получу именно то, что мне надо (в проявку я решил отнести их к тому же приятелю): из пяти.

^15

Клеменс, я ненавижу писать письма. По-моему, это вполне бабье занятие – и то, что эпистолами баловались великие мира сего, говорит о позорно развитом в них женском начале. Я понимаю также, что этот жанр сродни литературному – но именно поэтому-то он мне и претит.

Знаешь, я люблю чистые жанры – вернее сказать, точные намерения. Ну, например.

В детстве я не любил цирк (правильнее будет сказать – "даже в детстве"). Для меня уже тогда (несмотря на то, что поход в цирк сопровождался покупкой волшебного, обернутого серебром, эскимо – очень твердого, а оттого долгого) было очевидно – хотя, разумеется, и невыразимо словами, – что цирковое действо претендует на сплав искусства и спорта, но там нет ни того, ни другого. Больше всего меня бесило, что смелость и лихость, которые, по моему мнению, напрямую должны быть связаны именно с безоглядностью, безрассудством, а не с длительными тренировками, являлись результатами именно тренировок, то есть занудливых репетиций, потения-сопения-кряхтения и досконального, мелочного расчета. С другой стороны, серьезные тренировки должны были бы приводить ко вполне профессиональным спортивным результатам, а не к этому кривлянию, имитирующему именно "стихийную, безоглядную лихость". То есть и в этом вопросе ("стихийность – навык") цирк не давал ни того, ни другого, а бесстыдно – в обмен на билет – вручал всякий раз свой эрзац, свою фирменную подмену, свой разящий конской мочой и навозом суррогат (да еще с обязательной для меня ангиной – через день после каменно-твердых кусочков волшебного, уже с полуснятой серебряной шкуркой – ах, чудо на одной ножке! – искусительного эскимо).

Я бы хотел тебе кое-что объяснить. Именно "объяснить", а не

"нравиться". Я знаю все нехитрые уловки, с помощью которых можно до опупения быстро понравиться – и продолжать нравиться – бесхитростным, простодушным, по-детски непритязательным.

То есть почти всем.

Ты – другой, Клеменс. Ты входишь в статистически размытое, высокородное исключение. Но не обижайся, я знаю, как понравиться и тебе. Однако для меня "быть понятым" важнее, чем "быть любимым", – хотя в идеале разве это разделяется? В идеале не разделяется, а в жизни – еще как. Быть любимым (не за то, ни за что) проще: человек слеп, глух, глуп, упрям – и любит лишь собственные фантазии.

Я хочу невозможного: быть понятым именно тобой.

С людьми разговаривать невозможно. Что ни скажешь (если говорить правду, конечно) – идет резко вразрез с какими-то регламентациями.

Поэтому когда начинаешь выдавать свою реплику, тебе сразу дают понять, что она не из этой пьесы. Суфлеры шипят – они считают себя

"единственно правильными", но почему-то находятся в преисподней – и вот оттуда, из преисподней, эти суфлеры шипят: ты не должен так говорить, ты не должен так думать, ты не должен так чувствовать – а должен говорить, думать и чувствовать так: как написано.

Где? – хочется крикнуть мне.

Хотя я и сам знаю где. Как человек должен (думать, чувствовать и говорить), четко изложено в одном модном бестселлере. Он, кажется, называется Библия. Но Библия все-таки не бесспорный бестселлер.

Различие между Библией и настоящим бесспорным бестселлером – скажем, полицейско-порнушным – с неукоснительным бабахом и трахом – в том, что бесспорный бестселлер читают. Библия, конечно, не бесспорный.

Библия – это такой бестселлер, из которого при дурной, дождливой погоде, или когда денег совсем нет, а богатый дядя, хоть бы хны, жив себе и здоров, или жена зачастила в соседское имение, или лучшую ездовую лошадь завистники сглазили, да мало ли какая непогода нападает, вытянут одну цитатку, а потом всех прочих смертных этой цитаткой пытают-испытывают: ой, да как же ты можешь это не знать?! не помнить?! да как же ты дышать-то после этого можешь?! неужели получается?! А потом, чтобы добро не пропадало, сделают эту цитатку эпиграфом к своему маловысокохудожественному тексту – ну, это как

Малера или Гайдна пустить за кадром такого фильма, который и смотреть-то получается только после трех кружек пива, а тут совсем без пива – просто с Малером или Гайдном – глядишь – во-первых, и смотреть вроде получается, и, главное, кадр как-то умней делается, многозначительней. Да и как ему не стать умным и многозначительным, когда за ним – свинским, ослиным, бараньим – где-то в горних высях – звучит Малер или, там, скажем, Гайдн? Так вот, прицепят они к своему недоноску цитатку из Библии – ну все равно как бантик к бесхвостой собаке (а всякий, кто хоть что-то смыслит в разведении собак, знает, что бесхвостых от рождения щенков положено уничтожать, так как они генетические уроды – и так как для сохранения породы существуют жесткие правила, потому что бантики уродства не выправят) – вот прицепят они к своим текстам бесхвостым цитатку из Библии, и такое впечатление, что в Библию они так уж погрузились – ну так погрузились – ажно пузыри пошли, хоть вызывай водолазов и местного врача – вылавливать синее тело и констатировать утопление.

Но меня интересует совсем другое. Меня интересует не как человек должендумать и чувствовать, а как он думает и чувствует на самом деле . В частности, я сам. И только это мне кажется ценным.

И задач, помимо той, чтобы выражать свои ощущения в наиболее точных формах, у меня нет.

Я – человек, нарушивший все заповеди.

Признаюсь лишь в некоторых нарушениях.

Мои родители внушают мне жалость, ужас и отвращение. Жалость стоит здесь на первом месте произвольно – она не доминирует. Все эти три компонента, даже суммарно, к сожалению, не могут дать того канонического (искомого) сыновнего чувства, совпадающего с ответом задачника. Я хотел бы понимать что-нибудь в генетике, чтобы разобраться с этой чертовщиной.

"Глазки и ротик мамины, носик папин"… Ах, если бы только это! Если бы речь шла только об отдельных частях конструкции под названием

"тело" – было б еще полбеды, потому что эти части, приложив к ним известные усилия, можно было бы подправить, заменить или удалить вообще. Да, я предпочел бы остаться без носа вообще, чем донашивать – кандально влачить – нос своего идиота папаши! Каждое утро, производя тоскливый обряд бритья, я с неослабевающим отчаянием вижу в зеркале этот нос. Папаша далече, а нос – вот он, тут! Дублер его детородного органа растет из моего (да уж, "моего"!) лица.