С этой привокзальной площадью, Биндшедлер, у нас вообще немало связано. Здесь, например, однажды упала на землю моя мама, споткнувшись о проволоку. Она шла к тете Ханне, которая была старше кузины Элизы, любившей стоять у печки, и в облике которой, во всяком случае в области глаз, наблюдалось сходство с императором Францем Иосифом того периода, когда он, всякий раз наклонившись вперед, подтирал нос указательным пальцем.

Тетя Ханна жила за сыроварней. Надо было взобраться по внешней деревянной лестнице, оттуда вы попадали на сумрачную веранду, с веранды — в темную кухню, и уже оттуда — в комнатку при кухне, где обычно все сидели вместе за чашкой чаю. Остальные комнаты никто никогда не видел. Пахло сушеными грушами, липовым цветом, перечной мятой, в редких случаях — квашеной капустой. Впоследствии тетя Ханна слилась для меня с прустовской тетей Леони», — улыбаясь, заявил Баур. Теперь он принялся расхаживать взад-вперед, словно стоял на тропинке, по которой хаживал его отец, а затем и Бенно, ранним утром, с сигаретой в зубах, а тем временем на рождественской елке горела одна-единственная свечка, по-видимому, не столько организуя, сколько подытоживая их жизнь, ибо его (Баура) род жил, собственно говоря, скорее прожитой жизнью. Когда Баур снова уселся, заложив ногу за ногу, сложив руки на коленях, стало казаться, что он вслушивается в какой-то отдаленный звук. Катарина принесла бутылку «Амзельфельдера», тарелку с арахисом, бокалы. Взяли по бокалу, Катарина разлила. Чокнулись за здоровье. Выпили. Держа в руках бокалы с вином, смотрели в огонь.

«Ну вот, мы сидим в поезде, — продолжил Баур. — И Гизела вдруг говорит: „Кстати, а что будет с имуществом Филиппа?“

Справа пробегали виноградники, а слева точно так же назад уходило Бильское озеро. Проехали мимо острова Святого Петра, вспоминая знаменитое имение Жан-Жака Руссо, заняться чтением которого я уже давно намеревался. Добрались до конца озера, потом глянули на Ле Ландерон, и дочь сказала: „Хочу как-нибудь съездить туда, в Ле Ландерон. Прелестный городишко, наверное“. Остальные подтвердили. Филипп рассказывал мне, что в Ле Ландероне он время от времени работает. Дело в том, что он какое-то время торговал швейными машинами, чинил их, делал профилактический осмотр. Так что Ле Ландерон неразрывно связан у меня с этой работой Филиппа, которая, правда, длилась недолго, но это от технических умений Филиппа никак не зависело.

Добравшись до Нойенбурга, надели плащи, вышли на перрон, встали прямо перед Филиппом, который явился нам во плоти — галлюцинация, не более того.

Под ручку с Гизелой спустился вниз по лестнице, прошел через подземный переход, опять поднялся вверх, как и все остальные. Стоя перед вокзалом, все единодушно решили перекусить — прямо здесь, в буфете, потому что времени было уже почти час дня, но я сказал, что мы дома успели пообедать. Я, тем не менее, тоже вошел в буфет, вспоминая, что мы тут уже как-то перекусывали с Филиппом.

Иоганна заказала еду, разумеется, по-французски. Мы с Катариной взяли фруктовый пирог и кофе.

„Каспар, ты слишком мало ешь!“ — обратилась ко мне Иоганна. И перед глазами опять встала индюшка с трясущимся красным горлом.

В привокзальном буфете пахло рвотой. Мы с Катариной ели за отдельным столиком. Разговор за соседним столом перерос в ропот недовольства. Дело в том, что еду, заказанную Иоганной, принесли, но напутали и подали не то. Возник небольшой скандальчик. Дело попытались уладить. На лицах посетителей за другими столиками расцвела улыбочка, хотя и не очень добрая. Мы между тем получили свой пирог и кофе. Пирог был вкусный.

За едой я поглядывал вокруг. „Эти итальяшки как-то живее, — подумал я, — да и благороднее“. Сообразил, что Филиппу десятилетиями приходилось общаться с ними.

Через высокие окна падал свет, холодный, какой-то городской зимний свет. Я полностью отдался во власть мгновения, изображая Филиппа, который частенько здесь сиживал. Я добавил к свету рвотного запаха, подмешал недовольного ропота, хождение туда-сюда, звяканье приборов, звон бокалов — и, выпив эту микстуру, добился ощущения легкого блаженства.

Сделали попытку заплатить. Опять разыгрался небольшой спектакль. В результате за всех заплатила Фрида — всю сумму.

Надели плащи, нашли туалет — те, кому он был нужен, разумеется.

Я спросил, не хочет ли кто-нибудь еще раз пройтись по городу и оттуда уже поехать в крематорий. Время-то есть. Договорившись, двинулись прочь парадным маршем, сокрушая рвотный запах. Шагая к озеру, миновали угодья, подвигнувшие дочь к восклицанию: „Папа, до чего прекрасно! Хотела бы я там жить“. Гизела шла со мной под ручку. Было холодно, но ясно.

Спустившись вниз, решили было, что видим перед собой музей. Это оказалось здание почты. Я вспомнил, что в здешнем музее должно висеть несколько полотен Ходлера [5] , среди них — пейзаж с вишней, таким юным и хрупким вишневым деревцем в осеннем наряде, и еще картина с изображением улицы, которая уводит к горизонту, прямая как стрела, слева и справа обрамленная каштанами. Каштаны не особенно пышные и стоят не густо, как обычно вдоль аллей, а гораздо реже.

Справа располагался ресторан, где мы с Филиппом как-то перекусывали, прямо на бульваре. Слева, в гавани, стояли корабли. Прошли вперед, там надо было повернуть под прямым углом, прошагать мимо солидной шеренги желтых имперских фасадов, а по левую руку уже открылось озеро, и над ним гулял зимний ветер, который, конечно, долетал и до набережной, засаженной платанами, за которыми на берегу виднелись те самые желтые строения, создававшие атмосферу больших городов, не в последнюю очередь благодаря дующему с востока ветру.

Людей, кроме нас, почти не было. Какая-то женщина кормила чаек. Уцепившись за Гизелу, одетую в черное (как и Иоганна), я то и дело оборачивался, наблюдая за чаячьим балетом. В центре большой стаи чаек упомянутая женщина выглядела как хореограф (она тоже была вся в черном), в то время как наша благородная массовка, казалось, благотворно влияла на представление, придавая ему, однако, оттенки хичкоковского сценария, потому что все задавались вопросом: „Хорошо, а что мы будем делать, если эти чайки внезапно на нас нападут?“