Как Фролов и предполагал, Кучник и Райзберг прятались в подвале дома Лушкевича. Вообще-то, и того, и другого Фролов знал шапочно – пересекались в студийной столовой. Кучник был документалистом, мечтавшим снять художественный фильм. Райзберг – вторым режиссером, также мечтавшим снять художественный фильм. Помимо этой общей мечты, они обладали внешним сходством: оба – невысокие, щуплые, с ярко выраженными семитскими чертами, включающими, как водится, большой нос. Но, несмотря на внешнее сходство и на то, что на студии их фамилии почему-то всегда шли через запятую («ну, только Райзберга с Кучником не хватало», «Ага, сначала Райзберг, потом Кучник» и т. д.), друг с другом они особо не общались. Не по причине какой-то взаимной антипатии, а потому, что внутренне разнились кардинально. Райзберг был навеки перепуганный классический советский еврей, который постоянно кивал головой, как бы заранее соглашаясь с любым упреком, а то и обвинением в свой адрес. Если же чувствовал, что разговор принимает мало-мальски опасный оборот, мгновенно понижал голос, говоря что-то загадочное вроде «ну, вы же понимаете, вы же неглупый человек», и быстро уходил, оставляя собеседника в недоумении. Кучник же, наоборот, был боевит, шумен, любил выпить, а в случае чего мог и в морду дать. Последнее чаще всего касалось людей, имевших неосторожность сострить в его присутствии на национальную тему, пусть даже совершенно невинно. Слыша подобное, Кучник прямо зеленел от злости – первый признак того, что в голове у него что-то отключилось и скоро он пустит в ход свои кулаки (которыми он, кстати, неплохо владел, ибо в юности увлекался боксом). Однажды в присутствии Кучника кто-то опрометчиво высказал безобидную мысль, что «евреи – это все-таки не русские» (мысль, как ни крути, соответствующую истине). Дальнейшее бедняга помнил смутно, ибо очнулся спустя четверть часа на кушетке на вахте студии. Оказывается, рассвирепевший Кучник ударил его табуретом по голове так, что табурет треснул напололам. Потом было общее собрание киностудии, на котором Кучник напирал на интернационализм советского государства и что все народы равны, и фашизм не пройдет (до подписания пакта о ненападении фашизм был общим жупелом), и еще что-то. Вел себя так напористо и агрессивно, что в итоге ему даже выговор не влепили. Кучника побаивался даже Кондрат Михайлович Топор. Однако несмотря на временные помутнения рассудка, дураком Кучник не был. Едва суровый голос Левитана возвестил по радио о начале войны, он мгновенно отправил жену и детей к теще в Москву. На всякий случай. Как бы на время. Сам же остался, поскольку был уверен, что война долго не продлится и фронт к Минску не подойдет. Но вскоре началась эвакуация. На студийный эшелон Кучник опоздал, поскольку в городе творился хаос, и никто ничего толком не знал. В итоге остался лишь один вариант – рвануть вместе с отступавшей армией. Но едва они прошагали несколько километров, как на дорогу налетела немецкая авиация и разметала грузовики с обозами, как костяшки домино. Не говоря уже о людях.

Кучник остался цел, но получил осколочное ранение в ногу и продолжать движение не мог. А поскольку никаких транспортных средств не осталось, был вынужден вернуться в Минск. Ясно представляя немецкую политику относительно евреев, он спрятался в подвал к Лушкевичу и стал залечивать рану, заодно дожидаясь Лушкевича, который только-только выкарабкался из липкого гриппа и был еще слишком слаб для побега. Кроме того, они оба не знали, как бежать из оккупированного города. Помог случай. На рынке Лушкевич встретил Райзберга. Оказалось, что тот тоже опоздал с эвакуацией, хотя и не сильно переживал по этому поводу. Пугавшийся любой мелочи, Райзберг проявлял поразительную близорукость, когда сталкивался нос к носу с реальной опасностью. В тот момент, когда его встретил Лушкевич, он наивно шел отмечаться в немецкую комендатуру.

– Вы что, с ума сошли? – зашипел Лушкевич, выпучив глаза. – Вы что, не понимаете, что немцы делают с евреями?

– Что вы так шипите, Степан Анатольевич? – заволновался с легким одесским акцентом Райзберг. В моменты душевного волнения у него всегда прорезался одесский акцент, доставшийся от бабушки, у которой он проводил в детстве каждое лето. – Что они могут сделать с евреями? Убить, что ли?

– Вы так удивленно говорите слово «убить», как будто во время войны солдаты обычно водят хороводы и подарки раздают.

– Послушайте, Степан Анатольевич, вы же неглупый человек, – начал Райзберг, и Лушкевич, догадавшись, что собеседник скоро свернет разговор, резко перебил его:

– Зато вы глупый.

Эта реплика сбила с толку Райзберга, и он испуганно замолчал.

– Простите, Ефим Соломонович, – извинился Лушкевич. – Я не хотел вас обидеть. Просто тут дело совершенно ясное. Немцы с евреями церемониться не будут. Или вам недостаточно плакатов, что висят по всему городу?

– Но зачем им нас убивать? – озадаченно спросил Райзберг, начиная все больше и больше нервничать. – Мы же можем принести пользу.

– Вы что же это, собираетесь на немцев работать? – ехидно заметил Лушкевич.

Райзберг понял, что ляпнул глупость и смущенно прикусил губу.

– Так, – отрезал Лушкевич. – Ни в какую комендатуру или куда вы там собирались вы не пойдете.

– А куда я пойду? – растерялся Райзберг.

– Сначала спрячетесь у меня. А после… после побежим из города.

Райзберг побледнел и начал судорожно озираться, как будто за ним уже вели слежку.

– Побежим?!

– Да, побежим. А что вас так удивляет?

– Но я же не преступник, чтобы бежать.

В его законопослушной голове никак не укладывалась мысль, что ему надо бежать.

– Кучник, который прячется у меня в подвале, тоже не преступник. И я не преступник. Но мы бежим. Я понимаю, если бы у вас была семья… А так…

– Да, но у вас с Кучником, видимо, есть причины.

– Фу-ты ну-ты! Опять двадцать пять! – сплюнул с досады Лушкевич и решил, что объяснять Райзбергу надо от обратного.

– Вы вообще советский человек?

– Конечно, советский, – доверчиво пробормотал Райзберг, чувствуя, что загоняет себя в ловушку, откуда нет выхода.

– А тогда я хочу знать, как советский человек Ефим Соломонович Райзберг собирается бороться с врагами советской власти, находясь на оккупированной территории.

– Я?

– Нет, Пушкин! Может, вы планируете организовать в Минске боевое подполье? Может, собираетесь остаться в городе, чтобы терроризировать немецких оккупантов? Будете по ночам нападать на немецких солдат и пускать под откос поезда? Зубами перегрызать линии электропередач? Дырявить бензобаки немецких танков? Или, может, обвязавшись гранатами, явитесь в комендатуру и подорвете себя?

– У меня плохое зрение, – поспешно и совершенно не к месту вставил Райзберг, словно плохое зрение могло повлиять на эффективность самоликвидации.

– Тогда слушайте меня, товарищ Райзберг. И не морочьте мне голову. Если вы советский человек, значит, должны быть там, где советская власть. А там уже найдут способ заставить вас приносить пользу.

– А как вы собираетесь бежать? – спросил Райзберг, поняв, что спорить нет смысла, так как все его контраргументы выглядят трусливыми и неубедительными.