— Вы уходите?

— Да. В таких местах нельзя оставаться надолго — запачкаешься.

— Подождите. Я, наверное, тоже выйду. Может быть, вы еще что-то хотели бы мне сказать?

— Все, что хотел, я уже сказал и свой долг выполнил, сынок. — На последнем слове учитель литературы снова улыбнулся. — Теперь дело за вами. Если захотите меня повидать, приходите в лицей. А по вторникам и четвергам я бываю в редакции журнала «Отюкен». — Он достал из бумажника визитную карточку, вручил ее Мухиттину и крепко пожал ему руку. — Теперь все зависит от вас. — Махир Алтайлы внимательно смотрел на Мухиттина, слегка покачивая головой, словно думал: «От тебя самого зависит, буду я тебя хвалить или презирать!» Потом он резко повернулся и быстро зашагал прочь, словно не желая более ни секунды оставаться в таком грязном месте.

Мухиттин взглянул на визитную карточку: «Махир Алтайлы, учитель литературы, лицей „Касымпаша“, Везнеджилер, ул. Кемералты, 14». Смешной эта надпись ему не показалась.

Отворив калитку и услышав звяканье колокольчика, Осман по привычке посмотрел на часы. Еще только четверть седьмого — домой удалось вернуться раньше, чем он надеялся. Обрадовавшись, Осман быстро прошел через сад и открыл входную дверь своим ключом, как всегда делал, когда хотел появиться перед домашними неожиданно. Взглянув краем глаза в зеркало, взбежал по лестнице и обратил внимание на то, как в доме тихо и как отчетливо слышно тиканье часов. В гостиной никого — наверное, пьют чай в саду. Тут на Лестнице как раз показалась Эмине-ханым, возвращающаяся из сада с подносом в руках.

— А, уже пришли, бейэфенди? — сказала горничная, увидев Османа. Выражение лица у нее было немного недовольное. — Все в саду. Гости пришли. — И она скосила глаза на поднос, словно желая сказать, что лично для нее приход гостей означает только лишние хлопоты, — Лейла-ханым и Дильдаде-ханым.

Осман кивнул, желая показать, что все понял, и двинулся вверх по лестнице. Подойдя к столику рядом с часами, чтобы положить купленные по дороге газеты, заметил два письма. Одно было надписано почерком Рефика, на другом стояло имя двоюродного брата Зийи. Уже одного этого имени хватило, чтобы у Османа испортилось настроение. Решив прочитать письма позже, вместе с газетами, он поднялся еще выше, на последний этаж, который занимал сам с Нермин и детьми. Зашел в свою комнату, снял пиджак и краем глаза взглянул в окно на дам под каштаном; потом пошел вымыть руки.

Возвращаясь с работы, он всегда первым делом шел в ванную, долго, тщательно мыл руки, а потом обязательно умывался. Эта процедура заряжала его бодростью и силой на остаток дня. Каждый раз, когда ему становилось скучно в конторе или лезли мысли о том, какое это грязное дело — зарабатывание денег, он начинал представлять себе, как вернется домой и будет долго, не торопясь, с наслаждением мыть руки. А добравшись наконец до ванной, принимался вспоминать события минувшего дня.

Осман открыл кран, в раковину полилась вода. Сегодня он сделал два дела. Одно не очень важное: написал в немецкую компанию, производящую краски, письмо с предложением ради ее же выгоды сделать скидки на поставляемый товар. К письму он приложил сведения о потенциале турецкого рынка. Второе дело было очень важным: встреча с представителем другой немецкой компании, поставляющей в Турцию краны, трубы и прочую сантехнику. Немец сказал Осману, что его компания, желая обойти значительно более сильного конкурента из Англии, готова продавать товар гораздо дешевле, а также предоставить выгодные условия платежей. Если удастся с ними договориться, думал Осман, прибыли будут такие, что мечта о расширении компании станет наконец вполне осуществимой, не говоря уже о том, что будет покончено с застоем в делах, ставшим особенно заметным в последние годы жизни Джевдет-бея. Мыло быстро вертелось в ладонях, в раковину летели брызги пены. «Жаль, что я не знаю немецкого, да и французский хромает. Это может все испортить!» Осман поднял голову и посмотрел на свое отражение в зеркале. Он казался себе старым, изношенным и вялым. Всего тридцать два, а похож на согнутого жизнью пятидесятилетнего мелкого чиновника. Глаза потускнели, в волосах пробивается седина, да еще и горбиться начал. «Некоторые мои ровесники еще выглядят как юноши, — думал Осман, смывая с рук пену. — А я… Это потому, что много работаю. Еще при жизни отца трудился как вол, а уж теперь-то… Вся семья на мне держится!» После отъезда Рефика и дел, и забот прибавилось. Осману хотелось как можно быстрее преодолеть застой в делах, возникший в конце жизни Джевдет-бея, — расширение созданной отцом компании стало целью всей его жизни. Не намылить ли руки еще раз? Было сегодня еще одно дело: обед с торговым партнером из Кайсери. [79] Осман усмехнулся. Этот торговец наезжал в Стамбул один-два раза в год — для него здесь был рай на земле, город невиданных развлечений. О своих похождениях в Стамбуле он и рассказывал за обедом. Вымыв руки, Осман стал умываться. «Интересно, что написал Рефик? — подумал он, и настроение снова испортилось. — Сбежал в самое напряженное время! Когда же он вернется?» Намыливая лицо, Осман вдруг решил: «Приглашу немца домой, пусть пообедает с нами!» Как это воспримут домашние, было непонятно. Джевдет-бей никогда не приглашал домой деловых партнеров, если только они не были близкими друзьями. Но если немец придет в гости, хорошо проведет время, получше познакомится с хозяином дома, то, может быть, и уговорить его заключить договор будет легче? Эта мысль обрадовала Османа. Особенно он надеялся на жену — она, несомненно, очарует немца. Нермин знала, как вести себя в обществе, и, в отличие от многих женщин ее круга, умела непринужденно беседовать с мужчинами, чем Осман очень гордился. Тут он вспомнил, как ужасно, с ошибками говорил сегодня по-французски, и покраснел. Хоть он и окончил Галатасарайский лицей, с французским у него всегда было плохо. «Это потому, что мне некогда было учиться — торговля отнимала все время!» — думал Осман, смывая с лица остатки пены. После лицея он сразу начал помогать отцу. «С младых ногтей я коммерсант!» Это выражение сегодня употребил партнер из Кайсери, правда, он говорил, что «с младых ногтей гуляка». Осторожными намеками он пригласил Османа присоединиться к его распутным похождениям, но тот, разумеется, холодно и твердо отказался. Вытираясь полотенцем, Осман пробормотал вслух: «Распутник!» — и усмехнулся, как будто это было смешное слово. Выйдя из ванной, прошептал: «Кериман…» Это было имя любовницы, которую он посещал раз в неделю. Осман прогнал из головы мысли о ней. Вода его взбодрила, руки и лицо ощущали приятную свежесть. Зайдя в комнату, он направился к открытому балкону, с которого доносился блаженный аромат липового цвета, вышел и облокотился на перила. Чувствовал он себя здоровым и сильным.

Снизу, из сада, доносились голоса расположившихся под каштаном женщин. Вдалеке, над деревьями и черепичными крышами, носились ласточки. На верхушке кипариса сидел коршун. Конец мая, славный погожий день, и сейчас самое лучшее время этого дня. Далеко в небе плавали два красноватых облачка. Солнце, с самого утра обжигавшее сад, сейчас уже готовилось скрыться за крышами Харбийе, однако гостьи не торопились уходить. Осману были слышны ведущиеся под каштаном разговоры.

— Всю зиму я приказывала топить все четыре печки! — тонким голоском говорила Дильдаде-ханым. — В старости человек начинает сильнее мерзнуть.

Лейла-ханым стала весело рассказывать, как хорошо и тепло в квартирах с центральным отоплением.

— Я, наверное, никогда не смогла бы привыкнуть к жизни в этих так называемых многоквартирных домах! — вздохнула Ниган-ханым. Голос у нее был такой тоскливый и жалобный, словно кто-то силком заставлял ее переехать в съемную квартиру.

В беседу вмешалась Нермин — начала говорить о приготовлениях к летнему сезону, о протекающей крыше дома на Хейбелиаде. Чтобы получше разглядеть жену сквозь листву, Осман сделал два шага в сторону и увидел Перихан, как всегда похожую на маленькую девочку. Она не вступала в разговор, только смотрела на свою чашку и по-детски крутила ее в руках. Осман решил, что выпьет чай не с дамами в саду, а в кабинете за чтением писем и газет, но с места не тронулся; продолжал оглядывать сад и прислушиваться к разговору внизу, наслаждаясь ощущением бодрости и здоровья.

Там, в саду, сидели пять добропорядочных домохозяек, и это навевало на Османа мысли о душевном здоровье, отдыхе и радости. Он представил себе каждую из сидевших под каштаном дам: мать, жену Перихан и двух гостий, потом с тревогой вспомнил об Айше и с радостью — о своей маленькой дочке. Потом снова подумал о Кериман, но на этот раз не стал гнать прочь мысли о ней. Незадолго до отъезда Рефика, накануне Курбан-байрама, Нермин узнала о ней и устроила мужу скандал. Потом они помирились, Осман поклялся, что больше никогда не попытается даже увидеть любовницу, Нермин поверила. Глядя на жену, рассказывавшую что-то Дильдаде-ханым, Осман недоумевал, как она смогла так легко ему поверить. «Дело в том, что я впервые в жизни ей солгал! — сказал он себе и стал барабанить пальцами по перилам. — Хорошо, но что было бы, если бы не поверила? А если она поймет, что я ее обманул? Нет, не поймет! Несмотря на все свои достоинства, она всего лишь слабая женщина!» Потом ему пришла в голову другая мысль, не очень приятная, но вызвавшая нечто вроде чувства гордости: «А вот отец бы догадался… Поэтому я при его жизни на такие шалости не осмеливался. Мой отец был таким…» — тут он понял, что снизу его зовут.

— Что ты там стоишь, спускайся вниз! — говорила Ниган-ханым.

Дамы смотрели вверх, поворачивая головы, словно голубки, чтобы получше рассмотреть Османа среди ветвей и листьев. Он поздоровался с ними — веселым, но усталым голосом, перебив начавшую что-то говорить Лейлу-ханым:

— Я только что пришел. Рад вас видеть! Мне надо кое-что сделать, а после я к вам спущусь.

Решив, что гости, увидев его, скоро должны уйти, Осман спустился на второй этаж, взял письма и газеты, крикнул, чтобы чай ему принесли наверх, и зашел в кабинет. Ножом для разрезания бумаги с выгравированным на рукоятке орденом Меджидийе вскрыл конверты. Рефик, как всегда, писал, что задержится еще на несколько месяцев, уверял, что работает над каким-то непонятным «проектом», передавал всем привет, между делом спрашивал брата, как идут дела компании. Осман раздраженно отшвырнул письмо на край стола и взялся за послание Зийи. Он заранее знал, что прочитает в нем, и все равно было любопытно, не прибавит ли двоюродный братец к своим нелепым претензиям и оскорблениям что-нибудь новенькое. Но ничего нового в письме не обнаружилось. Точно такие же письма приходили из Анкары раз в три-четыре месяца: Зийя заявлял, что имеет право на часть наследства дяди, но даже не пытался ничем подтвердить эти смехотворные притязания. Осман уже собирался порвать письмо, но потом решил показать его матери. Чтобы успокоиться, начал листать газеты. Все они писали об одном: о Хатайском вопросе. Осман в последние годы не следил за развитием событий вокруг Хатая и не знал толком, в чем там дело. А ведь у него могло бы быть какое-нибудь собственное мнение по поводу всех этих комиссий, наблюдателей и делегаций, ставших притчей во языцех, — мнение, к которому внимательно прислушивались бы собеседники. «Это все из-за того, что я так много работаю. Нет даже времени следить за тем, что в мире творится!» — подумал Осман и начал читать. «Речь министра иностранных дел. Вчера д-р Арас дал Национальному Собранию пояснения по Хатайскому вопросу Неопровержимые свидетельства творящегося в Хатая насилия…» Осман вдруг понял, что, читая эти строки, думает о том, какую выгоду может принести компании присоединение Хатая к Турции. «Что можно было бы туда поставлять? В конце концов, это новый рынок, и утвердиться там было бы неплохо…» Устыдившись этих мыслей, он решил, что постарается думать о чем-нибудь другом, и продолжил чтение. «Турки Хатая взывают о помощи… Мы отстоим свои права…»