Шрифт:
— Не хочешь, стало быть, чтобы я волновался? Хочешь меня сделать таким же бесстрастным и бездушным, как ты сам?
— Мне просто в голову не пришло сказать, — ответил Джевдет-бей. — В такой суматохе разве вспомнишь!
Он вдруг понял, что его снова, как всегда в присутствии брата, мучает чувство вины. Всю жизнь Нусрет упрекал его во всяких недостатках, и вот опять! «Презираю ли я его? Он умирает, а я живу. Значит, я прав, я выиграл!»
— Молчишь… О чем думаешь?
— Да так, ни о чем.
— Обиделся? Ты должен понимать, что я это не потому говорю, что ненавижу тебя, а потому, что о тебе думаю. Жизнь, которую ты ведешь… Иногда я тебя понимаю. Но вот такие, как ты, никогда не поймут таких, как я. Изгоев никто не понимает. Мы несчастные люди. Не понимаешь… Нет, не слушаешь. О чем ты сейчас думаешь, скажи? Опять о торговле? Чем ты еще сегодня занимался?
— Обедал с одним коммерсантом, Фуат-беем, — начал Джевдет-бей и, обрадовавшись возможности сказать брату, что считает его идеи правильными и уверен в их победе, продолжал: — Он рассказывал о движении среди военных в Салониках. Против султана. Говорил, что надо что-то делать, и я понял, что он прав…
— А, эти! Эти ничего не смогут! У них нет связей с Парижем… Сборище невежд, у которых за душой нет ничего — ни идей, ни решимости. С ними каши не сваришь. Они не против султана, а против Абдул-Хамида. Солдафоны, полагающие, что у них жалованье маленькое! Кроме меня и еще кучки людей, все против Абдул-Хамида, а о том, чтобы упразднить саму монархию, никто и не думает. К тому же стоит султану позвенеть монетками, предложить им посты, пообещать, что созовет меджлис, — и все к нему на цыпочках прибегут! Сам Мурат Мизанджи [31] прибежал как миленький, а уж у этих робких офицеришек, которые сами не знают, чего хотят, разве может что-нибудь получиться? Ровным счетом ничего!
31
Мехмет Мурат Мизанджи (1853–1917) — турецкий писатель и журналист.
— Я, конечно, всего этого не знаю, — сказал Джевдет-бей, огорченный, что начатый им разговор свернул в какую-то совсем непонятную сторону.
— Не знаешь! Да куда тебе. Чтобы знать, надо хоть чем-нибудь интересоваться, кроме прибылей!
Воцарилось молчание. Джевдет-бей обрадовался, что у него снова есть возможность пожалеть брата и проявить терпимость к его выходкам, но потом понял, что ничего не получится — слишком сильным было чувство вины. Все, что он хотел ему сказать, казалось сейчас пустым и ненужным. Душевное спокойствие, которое он ощущал в саду под каштаном, тоже развеялось без следа. Он попытался приободрить себя, представив, как будет там жить.
— Я говорил, что хочу кое о чем тебя попросить, — напомнил Нусрет и взглянул Джевдет-бею в глаза. — Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для Зийи. Когда я умру…
— Ну вот опять!
— Помолчи… Вот чего я хочу: когда я умру, возьми Зийю к себе.
— Взять к себе?
— Да, чтобы он жил в твоем доме.
— А как же Хасеки? Его мать, родственники…
— Я не хочу, чтобы он с ними жил. Если он будет жить с ними, вырастет дураком. Будет, как они, никчемным, ленивым, нетребовательным, недвижным! Понимаешь, что я хочу сказать?
— Мой дом всегда будет для него открыт!
— Я не про то. Я не хочу, чтобы он, когда ему заблагорассудится, ходил к тебе в гости. Я хочу, чтобы он у тебя жил! В Хасеки пусть не возвращается. Мать его чтобы на глаза не показывалась. Они…
— Но я обещал тетушке Зейнеп, что привезу Зийю назад!
— Зачем? Чего ради ты это ей обещал?
— Потому что она очень настаивала. Как будто знала, что ты не захочешь, чтобы он возвращался…
— Как будто знала, старая курица! Снова хочет прибрать к рукам милого ребеночка? Своих-то детей у нее нет! Зацелует, заласкает и в конце концов сделает идиотом по своему подобию! Заразит суевериями, леностью, ничтожеством! Нет уж! Я не хочу, чтобы моего сына так воспитывали. Я хочу…
Не договорив, Нусрет зашелся в приступе кашля. Джевдет-бей взял с тумбочки чашку для мокроты и протянул брату. Тот сначала махнул рукой, но потом схватил чашку и сплюнул.
— Видишь, мои дела совсем плохи. Я знаю, что жить мне осталось пару дней. Все, что я сейчас хочу, — быть уверенным, что Зийю ждет достойное будущее. А для этого он должен жить у тебя. Если же он останется в Хасеки или переедет в деревню к матери, то будет, как они, верить в Аллаха и прочие нелепые басни, станет ничтожеством, не сможет понять мир. Они над ним уже успели поработать! Утром он мне рассказывал про рай, про ангелов, про ведьм… Он во все это верит. Джевдет, я не хочу, чтобы мой сын был таким, понимаешь? Я хочу, чтобы он верил не в лживые сказки, а в свет разума, в себя самого… Свет разума… Я ведь не зря дал ему имя Зийя! [32] — Нусрет на мгновение замолк и затем прошептал: — Джевдет, возьми Зийю к себе, дай мне умереть со спокойной душой!
32
Зийя ( тур.) — свет, сияние.
— Ну что ты все время говоришь о смерти? Неправильно это! — сказал Джевдет-бей и покраснел, потому что понял, что на самом деле неправильным считает кое-что другое.
— Дай мне слово! — выкрикнул Нусрет.
— Даю! — сказал Джевдет-бей и, взяв с тумбочки свою феску, стал разглаживать пальцами кисточку с таким видом, как будто это было очень важно сделать именно сейчас.
— Даешь слово?
— Ну да, сказал ведь, — ответил Джевдет-бей, поднеся феску к самым глазам и принявшись расчесывать кисточку ногтем.