Боярин надолго умолк. Нестор понял, что он не выговорился еще до конца, и ждал.

– Ты знаешь про бой старого князя Мстислава с касожским Редедей? Откуда тебе знать, монах… Мстислав пошел с дружиной на касогов. Полки встали друг против друга. Редедя предложил: будем биться сами, чтобы зря не губить воинов. Кто одолеет, тот возьмет все принадлежащее другому. И начали биться – не оружием, а руками. Редедя был здоров как тур и стал заваливать Мстислава. Но тому сил дала молитва. Он бросил касога на землю, выхватил нож и зарезал его. Все имение Редеди – земля, скот, жены и дети перешли к Мстиславу… Так и у меня вышло с Феофанией. Если бы я победил – была бы Тьмутаракань русской, греки не вошли бы в город. Но одолела она, и всем завладели греки. Феофания… – Голос слепца дрогнул. – Три года я смотрел на нее как на идола. Божок оказался злым и лютым.

– Позволь спросить тебя, боярин, – тихо молвил Нестор. – Ты прелюбодействовал с этой женой?

Орогоста передернуло. Он схватился за край стола, будто мог упасть. По лицу прошла гримаса.

– Ты поп? – резко произнес слепой. – Нет? Тогда что спрашиваешь об этом?

– Потому что ты сам спрашиваешь себя, отчего тебя победила жена.

Боярин задумался, затем не колеблясь ответил:

– Да. Мы были любовниками.

– В таком случае она ослепила тебя дважды, и ты дважды побежден ею. Телесная слепота лишь подтвердила ослепление твоей души.

– Феофания посмеялась над Русью! При чем тут я?

– Нельзя созидать чистое нечистыми руками. Отчая земля – чиста и свята. А ты служил ей с запачканной душой.

Слепец обхватил голову руками.

– Я не понимаю твоих слов. Довольно об этом. Иначе я не сдержусь и велю прогнать тебя. – Он ощупью налил в чашу вино из амфоры. – Говори о деле, с которым послал тебя Мономах.

Нестор стал рассказывать.

27

– Покалечишь отроков, князь! – крикнул воевода.

Капель с крыш и птичье весеннее славословие перекликались со звоном мечей на дворе. Мономах в одной рубахе, потный, со взмокшими кудрями, бился против двух молодцев из младшей дружины. Заляпанные сапоги чавкали в оттаявшей грязи, солнце пекло головы. Отроки невесело скалили зубы – князь рубился всерьез, без скидок на невеликий опыт новобранцев. Защищаясь, они отступали под ярым натиском – о том, чтоб нападать, как велел Мономах, и думать забыли. Меч князя с бешеной быстротой мелькал перед глазами отроков и, казалось, выбивал искры из их клинков. У одного кровавилось предплечье – замешкав, подставился, теперь держал меч двумя руками. Другой, с отчаянья шагнув шире, чем мог, вдруг поехал в скользкой грязи, растянув ноги. Услышав треск рвущихся портов, Мономах с досадой опустил меч.

– О чем думаешь, когда бьешся? О девках или о меде? – спросил жестко. Повернулся к порезанному: – Упражняй ноги – слабоваты. За руками следи – не раскидывай в стороны. Тебе с врагом не обниматься.

Князь кинул меч сотнику – старшему над дворскими кметями.

– Застоялись твои кони. Взнуздай и подтяни подпруги. Скоро в поход идти, а отроки ворон ловят.

Холоп полил водой из корчаги на руки князю, плеснул на загривок. Умывшись, Мономах стянул с его плеча утиральник. Пристыженные отроки скрылись с глаз долой. Подошел воевода Ратибор.

– Ты злишься, князь. Отроки не виноваты, что половцы обманули.

Зимой на Крещенье в Переяславль примчались гонцы от Душила. Торопились с вестью от самых половецких веж у Сурожского моря. Ханы Урусоба и Багубарс, обретя богатые дары серебром и в придачу беглого царевича, дали согласие воевать для русского князя Тьмутаракань. Грек Леон Девгеневич, малость побрыкавшись и смирившись, тоже поклялся на кресте послужить Мономаху ради собственной выгоды.

Через месяц, когда зима дала течь, к князю пожаловали послы других ханов – Алтунопы и Кури. Один малый князек со своей чадью встал у валов за Трубежем, другой с отрядом воинов ногами вошел в город – на конях степняков не пускали. В залог безопасности куманы потребовали у русских аманатов. Мономах отправил в становище у валов среднего сына. На встрече в княжьем терему, отведав меду и угостив русских скисшим кобыльим молоком, половецкий князек Итларь поведал степные вести. Урусоба и Багубарс ушли на правый берег Днепра, там соединились с ордами Тугоркана и Боняка. Тьмочисленное войско подвиглось совсем в иную сторону от Таматархи – к дунайским землям Византии, где уже зеленела трава и для отощавших коней был корм. Беглый корсунский царевич совратил степняков на войну с греками.

– Не виноваты… – процедил Владимир, накинув поданный мятель. – Мне нужны воины, а не дети, не знающие, для чего им меч. Перед заутреней прискакал гонец из Курска от Изяслава. Его кмети – куряне и семцы – готовы, лодий за зиму построили полтора десятка. Ждут только слова, чтоб выступить. – Губы Мономаха тронула теплая усмешка. – Изяслав всегда рвется с бой первым – самый нетерпеливый из моих сыновей. Правильно я его в Курске посадил – пускай точит меч на степь.

Князь отвергнул подведенного коня, направился к близким хоромам пешком. Воеводе тоже пришлось идти ногами. Перейдя с дружинного двора на красный, Мономах пригляделся к отрокам, толпившимся тут.

– Эти откуда?

– Пока ты учил несмышленышей, князь, из Киева приехал посланец, боярин Славята Нежатич, – объяснил воевода. – Привез ответ Святополка. В терему тебя дожидается.

– Долго же думал братец! С самого Рождества голову ломал. Уж я боялся, без него в поход пойдем.

– Я с этим Славятой перекинулся парой слов. Как бы ответ Святополка не разочаровал тебя, князь, вслед за половцами.

– Вот как. – Мономах нахмурил чело. – Этот боярин так болтлив, что не может довезти княжье послание, не растеряв по дороге?