– Умнее этого я еще ничего не сделал в своей жизни. Я решил, и я пойду в степь.

Он подошел к Славяте, сильно встряхнул его за плечи.

– Ты все понял, боярин?

– Подложил… – пробормотал тот, укладываясь на лавку, – свинью… – Расслабленный палец указал на воеводу. – Он.

– Утомился, бедолага, – пожал плечами Ратибор.

Холопы унесли сладко храпящего боярина в изложню.

29

Зимой море вокруг Таврии обезлюживает. Не плавают ни купец, ни рыбак, ни княж муж, ни доместик херсонской фемы или кто иной. Из Царьграда не приходят галеры с царскими указами, из Руси в империю не тянутся лодейные обозы с товарами, паломниками и книжными людьми. Все терпеливо ждут, когда море усмирит свой зимний нрав, а проливы стряхнут с себя ледяные оковы. Иные смельчаки отваживаются проверить свои посудины, едва лишь разулыбается солнце. Этих гонит в море голод либо отсутствие добродетели терпения. Но и таких наберется мало. Увидеть же ранней-ранней весной две боевые лодьи, по бортам плотно утыканные щитами, скорым ходом идущие по Сурожскому проливу, – дело в этих краях совсем неслыханное.

Рыбаки, кидавшие в море сети на пробу, узрев такую невидаль, спешно выбрали невод и шарахнулись на лодке подальше от греха, поближе к скалистому берегу. С лодий на них не обратили внимания. Рыболовы, почесав в затылках и хлебнув браги, принялись гадать, куда те направляются. Впрочем, вероятных ответов было всего два – лодьи могли идти в Корчев, а могли плыть в Тьмутаракань. За невозможностью предпочесть который-нибудь из ответов рыбаки воодушевили себя еще несколькими глотками браги и сошлись во мнении. Поскольку лодьи явно русские, а здешние земли недавно прибрали к рукам греки, то разговор между ними, наверное, случится шумный и интересный. Однако не настолько увлекательный, чтобы немедленно плыть в том же направлении. О войне в этих местах не слыхали со времен князя Мстислава Храброго, ходившего на ясов и касогов, и давно успели отвыкнуть от такого беспокойства. Вдруг за первыми двумя воспоследует целая лодейная рать? Осторожные питомцы моря решили тихо ждать недалекого уже вечера и заночевать на пустынном берегу.

Лодьи с боевым оснащением, дойдя до края косы посреди пролива, взяли вправо – на Тьмутаракань. Корчевские рыбаки вздохнули бы с облегчением, однако ненадолго. У Корчева с Тьмутараканью торговые связи – как у женки с дитем в пузе. Сурожский пролив – та же пуповина. Отрежь ее с любого конца, и плохо придется обоим.

На лодьях задумали именно такое суровое дело.

Весла со звонким шорохом разгребали осколки зимнего льда. Нанятый в Корсуне кормчий провел лодьи между отмелями к высокому тьмутараканскому берегу. В сумерках корабли, не сближаясь с пристанями, бросили якоря против градских ворот. У причалов болтались рыбацкие лодчонки и лодки, купецкие набойные лодьи с резными болванами на носах, но ни одна греческая галера не зимовала в Тьмутаракани. Пристани и берег безлюдны – то ли еще не ожили после холодов, то ли рано закрывались ворота города. Но на то и расчет был.

До рассветного часа стояли тихо, без буйства. Едва забрезжила заря, дружинные отроки встали у бортов с луками наизготовку. Для начала, дабы взбодриться, пустили зажженные стрелы в лодью у крайней пристани и в утлый, печальный кораблик с другого боку. Прямо перед собой жечь пока ничего не стали, чтоб не застить береговой обзор.

Суденышки уже весело потрескивали, а тьмутараканские ворота все не открывались – стража попалась сонная. Даже досада взяла. Стали присматриваться к амфорам возле кирпичного амбара под самыми стенами города. Красно-рыжие длинные и узкие корчаги лежали на земле, притертые друг к дружке в три слоя, горлышками к морю. Предположили, что в них грецкое вино, которого в городе избыток. Решили, что все равно оно им не достанется. Сотник Горазд дал благословение. К амфорам полетел десяток огненных стрел. Две самые меткие воткнулись в затычки, остальные застряли между корчаг, запаляя просмоленные горлышки.

Тут ворота наконец распахнулись. Изумленная стража, протеревши глаза, узрела наглые лодьи, увешанные щитами, и творимые бесчинства. Но интерес проявила исключительно к амфорам, на которых с горлышка к горлышку перепрыгивало коптящее пламя. Греки с криками предприняли храбрую, но бессмысленную попытку спасти товар. Добежать до амфор им не дали. Хотя стреляли только по ногам, но отбили у стражников желание являть отвагу. Той же рысью, подцепив охромевших, те ринулись обратно.

Следовало сделать еще одно дело. Душило не доверил его даже зоркому сотнику Горазду. Сам натянул лук, неторопливо, однако без лишнего промедления прицелился. Плавно пустил стрелу. Пролетев чуть менее сотни саженей, она воткнулась в зад бегущего стражника. Тот рухнул носом в землю. Над мягким местом гордо реял на древке лоскут пергамена.

Сходу подхватив раненого, греческая стража укрылась в воротах, тотчас запертых. Амфоры уже полностью объялись жутковатым черно-дымным пламенем, прожигавшим соломенные либо деревянные затычки. На лодьях, затаив дыхание, ждали, когда корчаги дружно и весело дадут хмельную течь. Но никто не предполагал, что веселье может стать столь устрашающим.

Горазд так и не успел поделиться ни с кем размышлением, насколько любят пьянствовать греки – если судить по бессмысленной вылазке к амфорам.

Из амфор с громким гулом вывалились два огромных языка огня. Полыхнуло так, что даже у Душила, видавшего всякое на своем веку, глаза полезли на лоб. Потом еще и еще – по мере того, как освобождались горлышки амфор. От огня валили густые клубы черного дыма, застилая город. Пламя разливалось, ползло вниз к берегу. Казалось, к морю потек красный стальной расплав, вынутый в ковше из кузнечного горна и выплеснутый на землю.

– Вот так винцо, – перепугались отроки и стали хвататься за весла – а вдруг огонь пойдет по воде?

– Смола, что ли? – неуверенно соображал Душило.

– Земляное масло! – с размаху хлопнул себя по лбу корсунский кормчий Порей и, ослабев ногами, сел на якорный ворот.

– Для греческого огня? – поднял брови княж муж.

– Я пропал! – застонал Порей, вцепившись в волосы. – Мы пропали. Греки за черное масло кого хочешь в куски порвут.

– А на чем они нас догонят? – справедливо рассудил Душило.

– Монаха они вам точно теперь не отдадут, – зло процедил кормщик. – Связался я с вами на свою голову…